А в сорок втором, весной:
«Архипушка-то, меньшой наш, под Ржевом погиб. Бумага пришла».
После писала она почему-то не сама, а кто-то из деревенских ребят-грамотеев не выше третьего класса — крупными, круглыми буквами. Так было написано письмо, в котором сообщала про дочь Любку:
«Приезжали трое партизан. Любку фашисты под Псковом казнили. У партизан она состояла при радио. Партизаны привезли кое-какую ее одежду, орден и медаль «За оборону Ленинграда»…
Три смерти… Каждая из них для матери, говорят, полжизни стоит. Чем же она живет сейчас? А его четыре раны — разве были не ее раны?
Пять лет он не видел ее, пять лет не был в родной деревне. В сорок первом, в разгар весенней горячей работы на речке Волокше, думал: через недельку-две катану в деревню. Не успел катануть — война. Кедров тогда, как техник-интендант, был направлен в часть. Немцы ее заперли в Ленинграде. Пятясь, она дралась и теряла силы. И вот однажды, в октябре, ее по воздуху перебросили за кольцо ленинградской обороны. Совсем близко от родной деревни Дмитрия. Ему-то, интенданту, колесившему по своему тылу, да не завернуть домой?
А ведь мог бы завернуть, мог! Что теперь оправдываться…
К рассвету кое-кто из ожидающих уехал, но в сторону Коровьих Лужков машин не находилось, и Дмитрий уже отчаялся, когда у шлагбаума остановился грузовик и из кабины, чертыхаясь, выпрыгнул рыжеволосый детина в застиранной солдатской гимнастерке, в брюках со споротыми, должно быть прохудившимися, наколенниками, на месте которых отливал зеленью первородный защитный цвет.
— Какого черта в игрушки играете, я иду с грузом! — с ходу заорал рыжий, хватаясь за шлагбаум, но дежурная — девушка лет двадцати с обветренным красным лицом — довольно решительно отбросила его руку и, кивнув на Дмитрия, скорей приказала, чем попросила:
— Довезешь инвалида… Он из Коровьих Лужков.
— Так это же крюк! А у меня срочный груз… товар в сельпо везу.
— Ну ты, Баблюк, всегда хорохоришься. Кто у тебя в кабине?
Баблюк замялся, смущаясь, пробормотал:
— Грузчик…
— Бабенку подхватил покатать. А тут инвалид…
Дмитрию было неприятно препирательство, неприятен рыжий Баблюк, неприятно и то, что эта девчонка, с которой он разговорился и сообщил, куда едет, проявляет столько усердия и так напирает на его инвалидность, что просто неловко. К черту Баблюка, которому, должно быть, не приходилось мерить фронтовые дороги. Он бы не сел и не поехал с ним, не будь такой срочности.
Баблюк обежал машину, для чего-то попинал скаты, заглянул в кабину, перебросился словом с сидящей там женщиной и махнул Кедрову рукой. Дмитрий нехотя подошел. Баблюк, не глядя на него, пробормотал, что он вовсе не возражает, но женщина беременная, это его будущая жена, сажать ее на верхотуру несподручно, да и инвалида туда поднимать тоже грех. Ежели бы другая ситуация…
