Дельбанко так и не смог снять флаг. Когда уроки закончились, флаг реял над школьными автобусами. Гордость Индии развевалась, расправляя свои зеленые, белые и шафрановые полосы, у нас всех над головой.
Ранним вечером начался дождь. В смысле, настоящий дождь.
Наподобие австралийской тропической грозы.
Я решил навести чистоту в своей комнате.
Типа как чистоту.
Взял фото капитана Джексона Джонатана Джонса на фоне американского флага, сложил вдвое. Разорвал надвое. Обе половинки тоже разорвал надвое. А потом выкинул все обрывки в мусорную корзину.
Взял берет из его первой заграничной командировки и скомкал. Попробовал разорвать надвое, не смог и просто выкинул его в мусорную корзину.
Потом взял тактические очки, в оправе которых до сих пор застрял песок Афганистана, и согнул оправу, а потом стал топтаться на очках, пока стекла не разбились и песок Афганистана не рассыпался по полу. И тогда я выкинул очки в мусорную корзину.
И повалился на кровать.
И стал слушать шум австралийской тропической грозы.
Когда в Голубых горах начинался дождь, мы с отцом забирались в палатку и ложились на матрасы. Я никак не мог припомнить, о чем мы разговаривали, а жаль. Знаю только, что я пробовал завести разговор о Карриэре, но о Карриэре отец разговаривать не хотел, а я при каждой попытке понимал, что вот-вот разревусь, – вот почему я так и не показал отцу зеленый шарик. Один раз он попытался рассказать мне про Афганистан и про Германию, но дождь был такой силы, что разговаривать стало невозможно.
Потому что дождь шумел слишком громко.
Перед ужином Дворецкий постучался ко мне, приоткрыл дверь, заглянул.
– Через пятнадцать минут вы спуститесь ужинать, – сказал он.
– Угу.
– «Угу» – американизм, не менее варварский, чем…
– Да, мистер Боулз-Фицпатрик, я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я.
– Гораздо лучше, – сказал он.
А потом увидел на полке над моим столом пустое место. И посмотрел на меня.
А я – на него.
– Помогло? – спросил он.
– Чуть-чуть.
– Вы разговаривали с матушкой о…?
– Да так, чуть-чуть. Ей слишком больно…
Дворецкий кивнул.
– Только ей?
Я промолчал.
Дворецкий вошел, подошел поближе.
– Вам будет больно оттого, что вы на него сердитесь, но вы все равно будете на него сердиты – с этим ничего не поделать.
– Я на него не злюсь, – сказал я.
– А по-моему, все-таки сердитесь, – сказал Дворецкий.
– Не злюсь и не сержусь.
– Молодой господин Картер, если только вы не замаскированная мать Тереза, я крайне удивился бы, если бы вы не сердились. Совершенно не зазорно…
