— Вот и ладушки, вот и славненько, — коварным голосом людоедки ворковала Марьванна, заботливо подтыкая Кощею одеялко. — Успеешь еще, набегаешься по бабам-то…
Желание взамуж едва не уложило Марьванну рядом с предметом ее воздыханий. Проснувшийся рецессивный ген коварного блядства беспокоил намного больше, чем камни в почках. Он пищал страшным демоническим голосом в каждой клеточке тела Марьванны, уча ее плохому и соблазняя на смертный грех. Какое-то новое, незнакомое ранее Марьванне подлое и коварное существо, вдруг родившееся в ней, нашептывало ей в оба уха сразу, что поутру можно было б убедить носатого красавца, что ночью, в беспамятстве, он таки соблазнил Марьванну, овладел ею, и все у них было. Женись теперь, сладенький мой негодяй… бери меня еще, великий нехочуха…
Но Марьванна последним, поистине героическим усилием воли сдержалась от этого опрометчивого развратного шага. Во-первых, от таких новостей как бы строгий Кощей с перепуга и стыда не облез до лыса, а во-вторых, припоминая его отвагу в плане беспарашютных прыжков, Марьванна не была уверена, что он не попытается повторить их, увидав поутру храпящую рядом на подушке блаженно сплющенную физиономию влюбленной в него престарелой фемины. А внизу балкон Колесничихи. Не ровен час, во время прыжка ей ветерком Марьванны счастье задует. Тьфу-тьфу-тьфу.
Нет, сначала подготовка! Чтоб уж наверняка…
С трудом дождавшись первого богатырского храпа из комнаты Кощея, Марьванна, нервно притулившаяся под простыней на диване, подскочила и бросилась творить страшные дела. Словно тать в ночи, осторожно ступая по лунным квадратам, кралась Марьванна в кладовку, завернувшись в свою простыню. Рецессивный ген зудел, и ликующей в предвкушении злодейства Марьванне хотелось выгнуться грудями кверху, раскинуть руки с вострыми когтями и зловеще захохотать страшным голодно-желудочным низким хохотом под гром и молнии.
В кладовке было темно, тесно и душно, и никаких условий для комфортного колдовства, разумеется, не было, как и электрического освещения. Надежно затворив за собой дверь, в темноте и тесноте отбив локоть и зад о какие-то острые углы, едва не своротив пустые банки спод варенья, отчаянно матерясь шепотом, Марьванна добралась до сундука и, откинув тяжелую темную крышку, зажгла огарочек свечи, такой старый и вывалянный в пыли и крошках, что казался он зловеще черным.
В сундуке было много странных вещей. Склянки с пахучими травами, рассыпавшимися от старости в пыль, карты с непонятными символами и пугающие своей зловещей конструкцией инструменты. На самом дне сундука, тяжелая и пыльная, лежала та самая тетрадь, своей торжественной монументальностью больше похожая на праздничный юбилейный альбом к пятидесятилетию Пердысь-Куминского комбината по замешиванию глины. К ней Марьванна потянула дрожащие преступные руки, и едва не вскрикнула, когда над темным краем сундука, коварно и внезапно, словно перископ советской атомной подводной лодки у берегов США, возникла лохматая черная голова наглого кота. А ведь Марьванна могла поклясться в том, что кота под ногами не было, когда она, соблюдая все меры предосторожности и тишину, закрывала за собой двери!
