Она говорила с таким напором, что я слушал ее, затаив дыхание. Это была статная женщина в возрасте, с толстым слоем косметики на лице и темно-рыжими коротко стриженными волосами, явно крашенными; одета по последней парижской моде, которая никогда не идет испанкам. Но у нее был веселый, сочный смех, такой заразительный, что тоже хотелось смеяться. И было видно, что она живет в свое удовольствие. Смотреть на нее было приятно, и я вполне допускал, что в молодости она была красавицей. Только я никак не мог припомнить, кто она.
— Пойдемте выпьем по бокалу шампанского и вспомним старые времена. Или вы предпочитаете коктейль? Наша милая старушка Севилья изменилась, правда? Thés dansants и коктейли. Совсем как в Лондоне и Париже. Мы не отстаем. Мы тоже цивилизованные люди.
Она повела меня к столику неподалеку от танцующих, и мы уселись. Я больше не мог притворяться. Я бы только попал в еще более неловкое положение.
— Ужасно глупо, но, боюсь, я не способен припомнить ни одного человека с вашей фамилией в старой Севилье.
— Сан-Эстебан? — перебила она. — Конечно же, нет. Мой муж — уроженец Саламанки. Он был на дипломатической службе. Теперь я вдова. Вы знали меня как Пилар Каррсон. Конечно, перекрасив волосы в рыжий цвет, я слегка изменилась, но в остальном, полагаю, я все та же.
— Совсем не изменились, — поспешил я заверить, — меня просто сбило с толку ваше имя.
Разумеется, теперь я ее вспомнил. Но в тот момент меня волновало только одно — не выдать, как ужаснуло и в то же время развеселило меня то, что та самая Пилар, с которой я танцевал на вечеринках у графини де Марбелла и на Ярмарке, превратилась в эту располневшую и вполне современную вдовствующую маркизу. Я никак не мог прийти в себя. Однако следовало быть начеку. Я не представлял, знает ли она, что я прекрасно помню историю, потрясшую в свое время Севилью, так что я с облегчением вздохнул, когда она бурно распрощалась со мною и я смог без помех предаться воспоминаниям.
В те дни, сорок лет тому назад, Севилья еще не стала преуспевающим торговым городом. В ней были тихие белокаменные мощеные улочки и множество церквей; на их колокольнях аисты вили гнезда. Матадоры, студенты, бездельники весь день прогуливались по Сьерпесу. Жизнь была легкой. В те времена, разумеется, еще не было автомобилей, и житель Севильи отказывал себе во всем, придерживаясь строжайшей экономии, лишь бы держать выезд. В жертву этой роскоши он был готов принести самые жизненно необходимые вещи. Каждый, кто хоть в какой-то мере претендовал на светскость, ежедневно с пяти до семи дефилировал в своем экипаже по Делисиас — променаду вдоль берега Гвадалквивира. Там можно было встретить какие угодно экипажи — от новомодных двухместных до старинных развалюх, которые, казалось, вот-вот распадутся на куски прямо на глазах; там были великолепные рысаки и жалкие клячи, чей печальный конец на арене корриды был уже не за горами. Но один экипаж неизменно приковывал к себе взгляд человека, впервые здесь оказавшегося. Это была прелестная новенькая «виктория», которую везли два красавца мула; кучер и форейтор были одеты в народные костюмы Андалузии светло-серого цвета. Это был самый роскошный выезд за всю историю Севильи, и принадлежал он графине де Марбелла. Она была француженкой и, выйдя замуж за испанца, переняла все обычаи и манеры его страны, но с парижским лоском, что придало им особую выразительность. Остальные кареты ползли черепашьим шагом, чтобы их ездоки могли и себя показать и других посмотреть; но графиня со своими мулами дважды стремительно проносилась туда и обратно вдоль Делисиас быстрой рысцой меж двух медленно ползущих верениц и уезжала прочь. В ее поведении было нечто царственное. Глядя, с каким изяществом она проносится мимо в своей щегольской карете — голова гордо посажена, волосы золотятся таким ослепительным блеском, что не верится, будто они настоящие, — нельзя было усомниться, что ее положение в обществе вполне заслуженно. Она, со своей французской живостью и уверенностью, задавала тон. Ее суждения были законом. Но у графини было слишком много обожателей и, следовательно, столько же недоброжелателей, и самым непреклонным из них была вдовствующая герцогиня де Дос Палос — ведь и происхождение, и социальное положение позволяли ей по праву претендовать на первое место в обществе, которое француженка завоевала грацией, умом и оригинальностью.
