„Чрез этот русский фонарь светлое око будущего глядит на нас и приветливо освещает нашу непроглядную мглу“.
Мадю, пожизненный сенатор, Grand Cordon[121]Почетн. Лег., президент общества N. N., профессор и пр.
„Открытие Чебоксарского имеет великую будущность и выводит дело электрического освещения на новый путь“.
Арди, кавалер Почетн. Лег., депутат, постоянный секретарь общества N. N., профессор и директор лаборатории и пр.»
Дальше следовали: условия подписки, поименование членов правления и адресы его многочисленных контор и агентов.
Чебоксарский был прав, говоря в первом своем письме, что ни Люба, ни он не созданы для того, чтобы «разыгрывать Филемона и Бавкиду», т. е., чтобы втиснуть себя сполна в тесные рамки семейной жизни, хотя бы и усложненной мудреною задачею зарабатывать себе насущное пропитание в невыгодной обстановке выброшенных за борт русской жизни недоучившихся студентов. Оба они слишком рано были вовлечены в тревожный водоворот, возбудивший до крайнего диапазона потребность обобщения и сплоченности, положивший на них свою печать, которая в честных и искренних натурах не сглаживается до конца…
Тем не менее, когда холодным и серым утром, выходя из вагона в Париже, с Крошкою, спавшею на руках, Люба увидала в толпе ожидавших бледное и напряженное лицо своего мужа, когда она сжимала его в своих объятиях, — она ощущала такой прилив успокоенья и счастья, что рада бы была умереть в этот миг, который она так долго и, по-видимому, так терпеливо ждала. В его глазах тоже светилось то загадочное выражение, которое Калачев старался перенести на полотно в образе своего проповедника, — выражение, служащее признаком, что человек всю душу готов отдать за одно что-нибудь безмерно ему дорогое… Чебоксарский никогда не говорил об этом; но есть основание предполагать, что в это серое и холодное утро, в вокзале железной дороги на площади Бастилии, он не думал ни о своих преобразовательных планах, ни о своих фонарях… И в эту минуту он откликнулся бы на призыв, но откликнулся бы из самолюбия или по сознанию долга, и нужен был бы сильный импульс, чтобы вырвать его из поглощения в себе, т. е. в Любе с неразрывною придачею Крошки, которую тут он только в первый раз увидал.
В этот день он не ходил на завод, где изготовлялись тогда, уже не в игрушечных размерах, его фонари.
В нем даже исчезло то ощущение недоверия и некоторой гадливости, которое не покидало его с самого начала этой истории и усилилось было еще, несколько дней тому назад, в силу нижеследующего, по-видимому, довольно безразличного столкновения с товариществом
