— А также катанских и сиракузских, — продолжал монах.
— Скажите, что известно вам относительно деревенских заговорщиков?
— Известно, что они соберутся в банды и будут сражаться врассыпную, как… забыл слово.
— Как гверильеры[232]?
— Да, именно.
— И вы говорите, что монастырь ваш наполнен этими разбойниками?
— Да, и сверх того — оружием и зарядами.
— А прочие монахи?
— Увы! Христианское милосердие все-таки не дает мне возможности оправдать их. Все они — заблудшие. Дьявол проскользнул в обитель и отравил братьев ядом некоторых идей… Дай Бог, чтоб Господь в своей неизреченной благости обратил их на путь истинный!
При этом добродетельный монах складывал руки, как во время молитвы, и со вздохом поднимал глаза к потолку.
— Но неужели же так-таки все монахи предают своего короля, всегда покровительствовавшего их интересам и даже надевающего в минуты покаянья монашескую рясу?
— Увы, это так! Все монахи Ганчи, все конспирируют, молодые и старые, послушники и постриженные. Мне хотелось бы умолчать об этом, но долг сильнее милосердия. Они поклялись…
— Что? В чем поклялись? — с жадным любопытством спросил бывший соратник фра Дьяволо.
— Поклялись умереть или добиться того, что они называют… свободой Сицилии.
Слово «свобода», хотя и произнесенное нерешительно и почти шепотом, прозвучало, однако, весьма зловеще в этих стенах и оба бурбонских бульдога вздрогнули.
— Я… я тоже должен был поклясться…
— Поступили отлично, поступили отлично, отец, — поспешил сказать Манискалько, — потому что в противном случае вы не могли бы…
— Но Бог, видящий сердца, не вменит мне этого во грех.
— Разумеется, разумеется… Так вы говорите, что они выбрали завтрашний день?
— Да, завтрашний, потому что это годовщина сицилийской вечерни[233].
— Ладно, ладно, мы им покажем вечерню! [234]Вы ничего не имеете сообщить нам больше?
— Я сказал вашему превосходительству всё, что знал.
Манискалько с торжественным видом подошел к фра Микеле и, крепко пожав ему руку, произнес:
— Отец! Вы оказали его величеству огромную услугу. Нашему всемилостивейшему государю будет об этом доложено немедленно и вы получите достойную вас награду. Даю в том мое честное слово.
— И я тоже, — прибавил Сальцано.
— Мне достаточно сознанья, что я верно послужил королю и Церкви.
Затем, приподняв капюшон, он поклонился, намереваясь уйти.
— Останьтесь, останьтесь, отец! — поспешил воскликнуть Манискалько. — Мне будет очень приятно предложить вам комнату в нашем дворце. Вернувшись в монастырь в такую пору, вы можете возбудить подозрения, если уже они не возбуждены вашим исчезновением.
