Мне было шесть, когда я обнаружила соблазнительность внутреннего леса королевского замка. Там всегда казалось тихо, спокойно, уютно и тепло, всегда, даже зимой. Это тоже являлось магией, но иного рода, магией самой земли.
Во внутренний лес заходить позволялось только Шоралл, и я, несмотря на юный возраст, уже знала это. Родители занимались управлением государством, братья — уже взрослые — непрестанно искали все новые развлечения, так что лес был мой. Однажды мне сказали: когда что–то принадлежит тебе, ты должна присматривать за этим. Я была хорошей девочкой, я всегда заботилась о том, что было моим.
Мне было семь. Стоял жаркий летний день, напоенный терпкими ароматами распускающихся белых акрий и сиреневого куста тши–уни. В гиммее, в моей опочивальне, няня дремала на кушетке, уверенная, что и я крепко сплю за опущенным пологом своей кровати, а за дверью покоев терпеливо стояли стражники. Обычный день. А я сидела на берегу ручья, наблюдая за его зеленоватой, медленно текущей жизнью.
Потом что–то неясное отвлекло меня от любования светлыми змейками, копошащимися на дне, и заставило вскочить на ноги. Чье–то присутствие. Лес принадлежал только Шоралл, лес был недоволен вторжением и передал это недовольство мне.
Лес был намного больше, чем казался со стороны. Тоже магия, рассказывал отец, древняя и забытая. Теперь уже никто не умел сгибать пространство, вмещая в несколько акров земли сотни тысяч вековых гигантов, бесчисленную мелкую поросль, ручьи, озера, даже лабиринт подземных пещер… Внутренний лес — королевский заповедник дикой природы на лужайке перед парадным входом.
Лес вел меня вдоль ручья, и с каждым шагом ощущение чужого присутствия становилось все сильнее. Пока я не увидела, что именно так возмутило древнюю магию. Вытянувшись во весь рост, подложив под голову руку вместо подушки, на лужайке, словно на своей любимой кровати, мирно спал незнакомый мне эль–туань. Примерно того же возраста, что и мой старший брат, того же, пожалуй, роста и… И на этом вся схожесть между ними заканчивалась.
Камир, светловолосый, загорелый красавец, пронзительно синеглазый, и чужак — такой бледный, словно ему никогда не доводилось бывать на солнце, с жестковатыми чертами лица, с волосами, чернее которых невозможно представить… Я склонила голову, разглядывая спящего. Было в нем что–то притягательное, что–то правильное и неправильное одновременно. Но мог ли он, настолько непохожий на моих братьев, считаться красивым?
