.
Другой автор, писатель Александр Перегудов, лишь через четверть века понял, что замысел его дневника оказался неудачным. В 1961 году он отметил, что, перечитывая свои записи, поразился, насколько «мелкими» они были: «Где же то великое, что происходило в нашей стране, что меняло ее облик, укрепляло ее могущество? Объясняю это тем, что не для этой высокой цели предназначался дневник, а для небольших „интимных и лирических“ записей, которые касались чисто семейной жизни, природы и были очень интересны только для меня и Марии. Как я жалею теперь, что не вел другой, большой дневник о больших событиях, сколько раз собирался начать и не начал»[96].
Подобно Ульянову и Перегудову, молодая учительница Вера Павлова сожалела, что ее дневник касался лишь мелких и поверхностных бытовых эпизодов и не затрагивал «крупных и значительных» жизненных вопросов. Ее дневник слишком «субъективен», заключала она, а потому «скучен и шаблонен по форме». Она наставляла себя, что надо писать «проще, создать что-то новое, и чтобы это новое открыло, ознаменовало собой какой-то поворот… новую полосу… Да, писать что-то объективное, выводить, оживлять новые образы… Сгустить события, объединить единой нитью, единой мыслью, устремленностью». Писать о жизни «субъективно», без осмысления, с позиций личного наблюдения значило писать старомодно и нетворчески. Задача состояла в том, чтобы осознать, как история преломляется в личной жизни. Записывая эти замечания в 1931–1932 годах, Павлова предвосхищала основные принципы возникавшей теории социалистического реализма, требовавшей от советских писателей изображать действительность в революционном развитии и концентрированно выражать в литературных героях классовую борьбу и продвижение к бесклассовому обществу. Павлова предъявляет к нарративу четкие требования: чтобы дневник был ценным, он должен быть посвящен ведущей идее эпохи[97].
Понимая дневники как исторические хроники, их авторы, такие как Павлова, Ульянов и Вишневский, прилагали усилия к тому, чтобы представить себя субъектами истории. Календарная сетка, предоставляемая дневником, помогала им выразить осознание времени, которое было главным условием формирования исторической субъектности[98]. Дневник Владимира Бирюкова, уральского этнографа и библиотекаря, показывает, каким образом календарные даты могли служить временны́ми отметками, позволявшими отличить новое время от старого и четко локализовать автора в координатах советской действительности. Бирюков, которому было тридцать с лишним лет, критиковал тщательные приготовления своей матери к Пасхе, «хотя [она] отлично знает, что мы с Ларинькой ни в какие пасхи не верим». На следующий день он заметил о горах пасхальных куличей на столе, которых хватило бы до 1 Мая: «Пусть сегодняшний праздник будет мамочкин, а потом — наш». В аналогичном духе профессор ленинградского технического вуза Василий Педани, который завел дневник в 1930 году в связи с рождением внука Славы, отмечал, что 12 апреля 1931 года, когда Славе не исполнилось еще и года, семья научила мальчика отвечать на пионерское приветствие «Будь готов!» Слава «поднимал ручонку: „Всегда готов!“» Указав, что эта забава происходила в традиционный праздник Пасхи, Педани тем самым подчеркивал коммунистическую направленность воспитания внука. Прочитав роман писателя XIX века Ивана Гончарова, Вера Павлова была потрясена тем, насколько образ жизни в дореволюционной России не соответствовал советскому образу жизни: «Кажется, будто те события происходили, по крайней мере, несколько столетий назад… Только 80 лет и в них такой большой скачок, поворот истории»
