Полубольной Михаил был прикомандирован к личному штабу Беннигсена, и работы у него еще прибавилось. Кроме квартирьерских и курьерских обязанностей ему теперь приходилось ночами переводить для начальника Главного штаба донесения из нижестоящих штабов. Ситуация парадоксальная, но довольно типичная для русской армии тех лет. Многие генералы иностранного происхождения плохо знали язык страны, которой продали свою шпагу, и не испытывали от этого большого дискомфорта, так как среди русских офицеров владение французским языком было общепринятым. Да что говорить: немалое число вполне русских по крови дворян неважно владели родным языком и в переписке чаще пользовались французским. Муравьевы предпочитали изъясняться по-русски, но французский все трое знали отлично. Михаил Николаевич и десятилетия спустя, уже будучи министром, нередко переходил на французский в частных беседах (об этом есть свидетельства в дневнике Валуева) и собственноручно вел переписку на французском языке, например с прусскими королевскими особами (сохранились письма). Впрочем, переводческим упражнениям скоро пришел конец…
26 августа, в день Бородинской битвы, Л.Л. Беннигсен во главе группы старших офицеров выехал на возвышенность, которой в тот же день предстояло войти в историю под именем батареи Раевского, чтобы лично следить за тем, как разворачивалось сражение. Где-то в задних рядах его свиты верхом на лошади, тощей от бескормицы и непрерывной скачки, ехал в своей прожженной шинели пятнадцатилетний прапорщик Михаил Муравьев.
Вряд ли место для наблюдения было выбрано Беннигсеном идеально. Обзор был действительно неплохим, но так же четко батарея просматривалась с позиций французской артиллерии. Высокий, седой Леонтий Леонтьевич наверняка был виден и хорошо узнаваем в подзорные трубы командиров французских батарей. На свиту Беннигсена обрушился град ядер, но генерал не спешил ускакать в укрытие, и, может быть, немного бравируя своей невозмутимостью, продолжал осматривать поле боя. Вообще, бравада опасностью, нежелание из-за показного бесстрашия покинуть наиболее опасные точки, просто спешиться и залечь стоили на Бородинском поле жизни или здоровья многим участникам этой страшной бойни. Л. Н. Толстой выбрал для князя Андрея вполне типичную участь. Та же судьба едва не постигла Михаила Муравьев.
Десятифунтовое ядро прямым попаданием ударило с правой стороны по нисходящей траектории в шею его лошади, прошло насквозь и на излете задело переднюю часть левого бедра всадника, порвав мышцы и обнажив бедренную кость. Длина раны составляла примерно 4 вершка, то есть около 18 сантиметров. Каким-то чудом ядро не задело ни бедренной артерии, ни самой кости. И в том и в другом случае скорая и мучительная смерть была бы неизбежной. Возможно, Михаила спасло именно то, что его лошадь волновалась, вертелась и в момент попадания стояла к французам правым боком. Это отчасти защитило всадника. Тем не менее его отбросило на несколько метров от группы штабных офицеров, и он на несколько минут потерял сознание. Придя в себя, Михаил попытался встать, но ощутил страшную боль в ноге и тут только осознал, что серьезно ранен. Первая мысль парадоксальным образом была о том, что теперь он сможет на некоторое время передохнуть от трудов и лишений службы и не претерпит позора быть откомандированным по болезни. Но тут же он понял, что неизбежно погибнет под ногами неприятельской или русской конницы, если ему не удастся покинуть поле боя. Беннигсен на своем прекрасно выезженном коне все еще неподвижно возвышался в нескольких метрах от него. Прямое попадание ядра в одного из штабных офицеров не прошло мимо внимания старого генерала, но реакция его была скупой: «Жаль, – сказал он по-французски, – хороший был офицер». На том же языке обратился к генералу и этот офицер, оказавшийся паче чаяния не убитым, а только раненым. «Генерал, прикажите унести меня!» – прокричал из последних сил Михаил, стараясь быть услышанным, несмотря на почти непрерывный грохот артиллерийской канонады
