– Да направят семь сторон мою работу. – Элинор Момпельон удивленно обернулась, но я как ни в чем не бывало продолжила: – Да благословят ее мои древние прародительницы. Да будет так.
Мэри Дэниел была невысокой очень подвижной женщиной лет двадцати, а плоть ее на ощупь была крепка и упруга. Как я уже сказала, одно дело – залезать руками в утробу суягной овцы, и совсем другое – вторгаться в человеческое тело. Однако я постаралась унять ту часть моего сознания, которая кричала о попранной скромности. Сделав глубокий вдох, я напомнила себе, как благодарна была я сама прикосновению женских рук и как благотворно на меня действовали спокойствие и уверенность в своем мастерстве Энис и Мем. Ни спокойствием, ни уверенностью я не обладала, не говоря уже о мастерстве, но, когда мои пальцы проникли в чрево Мэри, ее тело показалось мне столь же знакомым, как мое собственное. Миссис Момпельон держала свечу, но я работала на ощупь, и вести, которые принесли мои пальцы, оказались сперва добрыми, затем дурными. В глубине прохода от тугого зева прощупывался лишь самый краешек, и я радостно сообщила роженице, что самое тяжкое позади. Она застонала – первый звук, который мы от нее услышали, – и лицо ее просияло, но тотчас вновь исказилось от боли, когда схватки возобновились. Мои руки замерли, Элинор Момпельон принялась поглаживать ее и продолжала, пока боль не утихла.
Но меня беспокоили не сами схватки, а то, что находилось позади сокращающегося кольца плоти. Я знала, что должна нащупать череп, а вместо этого ощущала что-то мягкое, не понимая, что это – ягодица, спина или лицо. Вынув руки, я ласково заговорила с Мэри и попросила ее походить. Если она начнет двигаться, рассудила я, возможно, и ребенок передвинется тоже – в более удобное положение. Миссис Момпельон поддерживала ее с правого бока, а я с левого, и, пока мы шагали взад-вперед по тесной комнатке, миссис Момпельон тихонько напевала ритмичную песенку на незнакомом мне языке.
– Это корнуэльский, – пояснила она. – Моя няня была родом из Корнуолла. В детстве она всегда пела мне.
Время шло. Минул час, а может быть, два или три. В полумраке не видно было полуденного блеска, не было ощущения, что утро плавно перетекает в день. Время измерялось все более короткими промежутками между приступами боли. Наконец Мэри в изнеможении рухнула на тюфяк. Как только очередная судорога прошла, я тотчас просунула руку внутрь. Зев больше не прощупывался. Утроба полностью раскрылась. Сомнений не было: ребенок лежал поперек. Мне сделалось жутко. На память пришел окровавленный крюк.
