Пока отец об этом рассказывал, Салават словно наяву видел жуткие картины насилия, разбоя и тяжело при этом вздыхал. Сердце его наполнялось нестерпимой болью.
— А Рычков? Он никого не убивал? — дрожащим голосом спросил он.
— Как будто бы нет, — тихо ответил Юлай.
— Ты говорил, он ученый человек…
— Еще какой ученый!
Немного подумав, Салават спросил опять:
— Атай, а к тебе он как относится?
— Ничего худого я от него пока что не видал. Когда губернатор Рейнсдорп меня вызывает, я встречаю у него иной раз Рычкова. И до того приветливо он с тобой разговаривает, прямо за душу берет. Только, сказать по правде, я все равно не очень-то ему доверяю. Кто знает, что у него на уме. Может, он замышляет чего и нарочно к нам подходы ищет, чтобы побольше выведать, настроение наше узнать.
— А когда он снова сюда заявится, как ты его встретишь? — не унимался Салават.
— С такими образованными людьми общаться нужно, улым. И потом, я ведь старшина. Я не должен терять доверие русских турэ[16]. Даже если я не согласен с ними, показывать этого никак нельзя… А что я чувствую, видя, как грабят мою страну, мало кто из них догадывается. Они, верно, думают, что я никчемный и бестолковый, преданный батше старшина. Потому никто так и не проведал, что я в свое время людям Карахакала и Батырши помогал. Аллага шюкюр, тогда пронесло. И впредь надобно осторожность соблюдать. Вот так и приходится жить, улым, угождая властям…
Вошла Мюния и, прерывая беседу отца и сына, сообщила:
— Обед готов, мойте руки.
Юлай вышел из юрты. Подойдя к средней жене, державшей наготове медный кумган, он ополоснул руки, вытер их насухо о чистое вышитое по краю полотенце, затем, устроившись на взбитой подушке, положенной на расстеленной прямо на земле кошме, промолвил «бисмилла» и потянулся к большому деревянному блюду, наполненному дымящимися кусками конины.
Вслед за ним принялись доставать мясо другие домочадцы, включая жен и сыновей с невестками. Лишь Салават, находившийся под тяжелым впечатлением от увиденного по дороге и только что услышанного, так и не смог притронуться к своей доле.
— Ты почему не ешь, сынок? — озабоченно спросила Азнабикэ.
— Не хочется, эсэй.
— Уж не захворал ли? — еще больше встревожилась мать.
— Ну что ты, эсэй. Зря беспокоишься. Я потом перекушу, когда и впрямь проголодаюсь.
— Как же так, улым? — удивилась Азнабикэ. — Столько верст верхом отмахал и не проголодался! Давай ешь…
Но тут вмешался Юлай:
— Зачем ты его принуждаешь, эсэхе? Оставь сына в покое. Ему, видать, кумыс аппетит перебил.
