— Понимаешь, когда все случится, Интерпол обязательно перешлет фотографии тела ментам. Вы одного роста, обе брюнетки, и это замечательно. Но лицо должно быть неузнаваемым, поняла? Все должны быть уверены, что погибла именно Елизавета Градова. Потом безутешный отец едет за телом зверски убитой дочери, — тон Павла сделался ерническим, — привозит его в запаянном гробу, хоронит и убивается над могилой. Все шито-крыто. А там видно будет. Если меня и возьмут, если докопаются до всего, что мы тут накуролесили, то хоть ты будешь в безопасности. Да и матери незачем знать, как мы тебя спасли. Дура она. Меньше знает, лучше спит.
Лиза тогда перепугалась не на шутку, долго молчала, потом спросила дрожащим голосом:
— Что я должна сделать с ее лицом?
— Возьмешь лезвие и иссечешь его так, чтоб живого места не осталось.
— Ты с ума сошел? Не смогу я, — вскрикнула Лиза, отмахиваясь от отца, как от прокаженного. — Я не маньячка.
— То есть пятнадцать лет строгого режима за преднамеренное убийство и кражу в особо крупных размерах тебя устраивает больше? — вкрадчиво сказал Павел. — Сможешь, милая. Жить-то хочешь, нет? — в его голосе зазвучал металл.
Глаза Лизы покраснели, две светлые дорожки слез прочертили впалые щеки, она тяжело вздохнула и кивнула.
— То-то же. Куда ты денешься. Сможешь, — жестко проговорил Павел и грохнул ладонью по столу.
— И перестань ныть. Отступать некуда. Нужно идти до конца.
Вспоминая тот разговор, Павел содрогался. Господи, куда все это заведет их? Он не хотел об этом думать. Поздно. Поздно и страшно. И изменить ничего нельзя.
Время остановилось, минутная стрелка с трудом переползала с одного деления на другое, время мнилось ему бесконечностью. Наступил очередной нескончаемо долгий вечер, Павел слышал, как где-то в глубине дома шаркала шлепанцами Марина, хлопала дверцей холодильника Варюшка и умилительно возмущалась отсутствием апельсинового сока. Изредка доносилось надсадное гудение кухонной вытяжки — Марина курила. В последнее время она опять начала много курить, а ведь доктора строго-настрого запретили. Эмфизема легких. Стрелка пружинисто перепрыгнула на одиннадцать. Боже, как же еще долго. Павлу хотелось заорать в голос, выпустить наружу распирающее его напряжение, но он сдерживался, не спуская глаз с циферблата каминных часов. В двенадцать в доме наступила полная тишина, Марина с Варюшкой легли спать. Ему, Павлу, доброй ночи никто не пожелал. Изгой он теперь. Уже и в собственном доме изгой. И не по своей воле. Злой рок тяготел над ним. Жуткое, уму непостижимое проклятье. «За грехи отцов, что ли, отдуваюсь?» — усмехнулся он невеселым мыслям.
