На столе горела свеча. Я встал, чтобы отодвинуть ее, так как свет слепил девочке глаза. Повернувшись к ней спиной, я вздрогнул, услышав ее голос:
— Папа, папа!
Она проснулась.
Не помня себя, я бросился целовать ее, а потом, устыдившись чего-то, вышел, не в силах сдержать слез. Как молния блеснула мысль: «Она сгорает, сгорает, едва успев начать жить. Ах, как она похожа на свою мать! И вот теперь она вторично умирает на моих глазах!»
На другой день я застал ее все еще лежащей в постели.
Она пристально и кротко смотрела на меня, совсем как ее мать! Казалось, жизнь сосредоточилась только в ее глазах — как когда-то у ее матери, — этот кроткий взгляд проникал мне в душу и испепелял ее. Я без конца целовал девочку. А она ласкала меня своими слабыми ручонками и терзала меня, сама того не ведая:
— Ах, как хорошо. Ты меня целуешь, так нежно, целуешь, папа! Как хорошо, что я больна!
Я хотел, чтоб она уснула, и оставил ее одну.
Я вышел, опустив голову, чувствуя всю тяжесть своей жестокой судьбы, которая словно пригибала меня к земле. Войдя в библиотеку, я быстро просмотрел все медицинские книги, которые только у меня были. Я старался припомнить все, что знал. Но тщетно. Я перелистал груду томов. Все было напрасно. В отчаянии я упал на стул.
Кто мог бороться с великим недугом, теснившимся в этой маленькой груди? Снова исчезало, уходило из жизни то же самое существо. Только мать умирала тогда от малокровия, а дочь теперь умирает от чахотки.
Большой огонь угас, и лишь слабая искра, оставшаяся после него, еще витала во тьме. И она должна была тоже угаснуть.
Когда я открыл дверь, мне показалось, что девочка зашевелилась. А я-то был уверен, что она спала. Я стоял неподвижно, пристально глядя на нее, и невольно все повторял в задумчивости:
— О, какие бескровные губы, какие бескровные губы, какие бледные щеки. — Я ушел в отчаянии. Мне нужен был воздух, воздух, воздух! Побродив по полям, я вернулся домой только поздно ночью и прямо прошел в ее комнату. Она уже проснулась и ждала меня. Я взглянул на нее и не поверил своим глазам. Сколько жизни было в ее глазах! И губы были такие румяные!
— Какие красивые щеки! Какие живые, румяные губы! — прошептал я и подошел к постели, чтоб поцеловать дочь. Боже мой, кто бы мог подумать? Я был поражен. Я понял, что, когда несколько часов тому назад я заходил к ней в комнату, она не спала и слышала, с каким ужасом я говорил о ее бледных, губах, и теперь покрасила их, соскоблив со стены красную краску.
