— Няня, я плохо себя чувствую, но у меня ничего не болит.
— Ну, миленькая, ты просто устала, весь день бегаешь…
— Нет, нет, весь день я спала на диване…
— Ну-ка, дай я потрогаю твой лоб. Да у тебя жар…
— Няня, а ведь папа тоже плохо себя чувствует…
— Откуда ты знаешь?..
— Если бы папа был здоров, он был бы веселым…
— А разве он не веселый?
— Нет… он так много читает… И что он только ищет в этих своих книгах? Там кости нарисованы, ноги, головы мертвых людей. Прямо страшно, когда смотришь на них…
— Да нет, миленькая, весь день он не читает…
— То читает, то бродит где-то, точно ему все противно: и люди, и вещи…
— А что, по-твоему, он должен делать? Чего б ты хотела?
— Я хочу… я хочу, — но только ты не говори ему, — я хочу, чтоб он меня ласкал, целовал, играл со мной. Я не знаю еще, как папа целует, но так хочется узнать. Только захочет он поцеловать меня, как сразу помрачнеет и отворачивается. А я его очень, очень люблю, но боюсь… Я-то его люблю, а вот он меня не любит… Я бы ему все свои игрушки отдала и сказала: «Они мне очень нравятся, но возьми их себе, только полюби меня…» Няня, мне жарко… Мне хочется пить… меня тошнит… Я хочу лечь в постель…
Она пошла в свою комнату, вздыхая, совсем как взрослая.
Если бы даже меня сжигали на костре, я не почувствовал бы такой боли, как в тот миг. Слова моей дочери, добрые, невинные, ее глубокий вздох, болезненная грусть потрясли меня и вывели из рокового оцепенения. Я заплакал, как заблудившийся ребенок, который ищет свою мать. Мне вспомнилось все мое несчастное прошлое. Я сидел на ступеньках крыльца, сжав голову руками, закрыв глаза, не слыша шума, доносившегося из деревни. Потом я поднялся, но не мог ступить ни шага; ноги у меня подкашивались. Я глубоко страдал, во мне пробудились отцовские чувства. Я победил то могильное спокойствие, которое все время сковывало меня, и почувствовал себя человеком. Я был уверен, что люблю свою дочь. Можно ли было желать большего счастья? Я отер со лба пот.
«Теперь я буду жить только ради нее!»
Взявшись за щеколду, я вздрогнул и, открыв дверь, остановился на пороге, смиренно опустив голову. На этот раз я боялся своей дочери.
Я любил ее.
Я подошел к ее постели. Она уже улеглась и спала, подложив руку под щеку. Я пощупал ее лоб, он пылал; девочка дрожала. Она была слаба и словно прозрачна, уши ее горели, хрящик носа белел под тонкой кожей, ручонки были тонки, грудь узка; я осматривал ее спокойно и методично, как врач, но отцовские чувства заставляли меня страдать у изголовья этого ребенка, отличавшегося какой-то непостижимой красотой и нежной хрупкостью.
