И вот я замкнулся в себе, замолчал; я только смотрел, улыбался и слушал.
Мое молчание было таким упорным, что приятели начали шептаться:
— Ученый поглупел: теперь он только и знает что бормотать «да» или «нет».
«Что же это за люди, — думал я, — какие же это друзья? Когда я делюсь с ними своими мыслями, они обвиняют меня в том, что я слишком много говорю, а когда молчу — утверждают, что я глуп».
Позже они распустили про меня слух еще более нелепый. Раньше он был слишком болтлив, говорили они, а теперь слишком молчалив, «несомненно, это стадии сумасшествия».
Когда этот слух дошел до меня, я пожал плечами и, решив, что одни мои приятели слишком уж злы, другие глупы, третьи чересчур темпераментны, а четвертые вялы, очень спокойно сказал самому себе:
— Разумеется, сначала они держались со мной как знакомые, потом как приятели, еще позже как друзья, а теперь относятся ко мне как братья.
Я выдержал экзамен на докторскую степень с большим успехом.
Диссертация моя была не совсем обычной. В ней отразились многие мои наблюдения и многое из того, что я прочитал.
Как-то доктор Маркович, который любил меня и уважал во мне, будучи человеком словоохотливым, человека молчаливого, и, будучи человеком гениальным, но не нашедшим применения своему гению, человека талантливого, но бедного и незаметного, пригласил меня на консилиум, который происходил в доме одного больного старика вдовца, изможденного медленной чахоткой, не проявлявшейся, однако, в острой форме благодаря хорошему образу жизни и частым поездкам в теплые страны.
Спустя месяц я поставил его на ноги.
Через несколько дней от старика пришло письмо. Он просил меня зайти к нему. Увидев меня, он дружески пожал мне руку, поблагодарил за то, что я так искусно лечил его, и, видя, что я хочу возразить что-то, быстро добавил:
— Нет, нет, господин доктор. Маркович заверил меня, что только вам я обязан своим спасением. Маркович — замечательный врач, человек честный, искренний.
Он оставил меня обедать…
С тех пор я стал обедать у него три раза в неделю.
У старика была единственная, восемнадцатилетняя дочь — девушка небольшого роста, тоненькая, ласковая, застенчивая; шаги ее были так легки, что, когда она двигалась, слышно было только шуршание ее шелковых пышных платьев. У нее было бледное лицо, тонкий нос, маленький рот с чуть выдающейся нижней губой; когда она улыбалась, на щеках ее появлялись ямочки; глаза у нее были синие, продолговатые, влажные, добрые, ясные, а над ними дуги тонких бровей, концы которых терялись среди синих жилок на висках. Белокурые волосы, заплетенные в косы, уложенные за маленькие белые уши, словно шевелились от ветра при каждом движении ее головы.
