.
Похоже, что позднее Меерсон более объективно оценивал происшедшее с В. В. Париным. В 1988 г. он писал:
«Теперь, оценивая этот эпизод в историческом ракурсе, мы понимаем, что… в то время Сталин решил заморозить общение с Западом, восстановить атмосферу 37–38 гг. „Дело Парина“ было одной из политических акций, направленных к этой цели, что подтверждает, в частности, пропагандистский бум, поднятый вокруг него по личному указанию Сталина»[113].
Феликс Залманович Меерсон:
После возвращения из Америки у него сразу умер отец, он съездил в Пермь на похороны, вернулся и вдруг получил вызов на Политбюро.
Григорий Фаддеевич Башихес:
Я родом из Минска. В первые дни войны был призван в армию. Наша часть попала в окружение, я ушел в лес и воевал в партизанском отряде. Войну закончил на территории Польши в 1944 году, после соединения нашего отряда с наступавшей Красной Армией. К дальнейшему прохождению службы я был признан негодным по состоянию здоровья.
В Минске и вообще в Белоруссии все мои родные были уничтожены гитлеровцами, которые, как известно, не щадили мирное население, а евреев уничтожали поголовно. Я приехал в Москву и вскоре устроился работать заведующим гаражом только что созданной Академии Медицинских Наук. Мы получили первые три машины — американские «Виллисы», но шоферов не было, поэтому я сам сел за руль машины академикасекретаря. С утра мы обычно ехали в мединститут, где Василий Васильевич заведовал кафедрой, а во второй половине дня я вез его в Академию. Конечно, приходилось возить его на заседания в самые разные учреждения. Приходилось бывать и в Кремле, куда мы имели специальный пропуск. Иногда по выходным дням я возил Василия Васильевича загород — на охоту или рыбалку. Он в то время был еще молод, работящ. Со всеми был ровен и деликатен — от высокопоставленных лиц до вахтеров и уборщиц.
Помню тот роковой день, когда В. В. Парина вызвали на заседание Политбюро, на котором его обвинили, что он выдал американцам секрет лечения рака, хотя, секрет этот не обнаружен до сих пор. Я отвез его в Кремль часов в 10 вечера и стоял у подъезда часов до двух или трех ночи. Я был совершенно один, ибо порядок был такой, что машины членов политбюро стояли отдельно, а приглашенных отдельно. Кругом не было ни одного человека, однако когда я вышел из машины и направился в кустики по нужде, передо мной неожиданно, словно из‐под земли, вырос часовой, который очень грубо заставил меня снова сесть в машину.
