Исходя из такой реальности, осенью 1980 года я обратился к моим родственникам в Израиле с просьбой прислать мне вызов и скоро получил ответ, что вызов мне послан. Однако я его не получил. Всего в течение года мне было направлено не менее восьми вызовов, но ни один не дошел до меня в обычные сроки, что никак нельзя объяснить случайной пропажей. Кроме того, мне было выслано из Израиля шесть писем с почтовыми квитанциями, пять из них было задержано советской почтовой администрацией, и только шестое «проскочило», очевидно, по недосмотру какого‐то чиновника. Мне пришлось выдержать целую битву с советской почтовой администрацией, которая под различными предлогами уклонялась от розыска якобы пропавших почтовых отправлений, и только когда я стал грозить международным скандалом, одно из «пропавших» писем с вызовом было «найдено». Вскоре после этого пришли ко мне и пять писем с квитанциями: после доставления вызова их уже не имело смысла удерживать.
Я мог бы предположить, что упорное недоставление мне вызова было следствием особого внимания КГБ к моей персоне. Однако о невозможности получить вызов по почте мне еще раньше рассказывали многие знакомые, после же моей «победы» над почтовой администрацией у меня перебывало несколько десятков знакомых и незнакомых людей, просивших «поделиться опытом» и рассказывавших, как они тщетно добиваются получение вызова в течение одного, двух и более лет. В результате у меня сложилось твердое убеждение, что недоставление вызовов из Израиля носит массовый характер, а это невозможно без цензуры всей частной переписки между, по крайней мере, этими двумя странами. Это грубейшее нарушение не только советских законов, гарантирующих тайну переписки, но и такого широчайшего международного соглашения, в котором участвуют почти все страны мира, включая СССР, как Всемирная почтовая конвенция[82].
Семен Резник — Сергею Есину
7 апреля 2011
Уважаемый Сергей Николаевич!
Последнее время я живу в невероятной суете, из‐за которой все еще не дочитал Вашу книгу[83]. Я сразу уткнулся в дневник, минуя роман, думал его бегло пролистать, но не получается! Хотя есть места, для меня не столь интересные и даже не вполне понятные (особенно когда Вы называете людей по имени‐отчеству без фамилий, и я не всегда могу понять, о ком идет речь), но читаю без пропусков, чтобы не упустить что‐то важное. Ваша непринужденная манера, свободный полет ассоциаций, быстрые переходы с предмета на предмет держат в постоянном напряжении. Не хочу говорить о литературных достоинствах — они второстепенны по сравнению с общим впечатлением грандиозности содеянного. Некоторые Ваши взгляды мне не близки, кое с чем хотелось бы крепко поспорить, но все это отходит на второй план, ибо прежде всего покоряет неуемность, жадность к жизни, ко всем ее сторонам и проявлениям, которые сквозят в каждой строчке. Не спрашиваю, как у Вас хватает времени на ежедневные записи, но как хватает душевных сил все это в себя вбирать, переживать и фиксировать в слове?! Как?? Тут и умирающая собака, и наседающие родители обиженных кандидатов в студенты, и министры, и какие‐то заседания, фуршеты, похороны, юбилеи, и при всем том Вы пишите роман, и утепляете дачу, и даже кулинарничаете по знаменитой книге товарища Микояна… Как может все это вобрать одна человеческая душа — для меня загадка. Нет никакого сомнения, что Ваши дневники останутся навечно самым ярким памятником эпохи, их будут читать и изучать до тех пор, пока будет существовать русская литература, а она, полагаю, не смотря ни на что, вечна.
