Теперь пошли тарелки, запачканные желтоватым, клейким и вонючим сыром… В ноздрях у Ибике щипало от запахов рыбы, дичи, жаркого, сыра; этот запах висел в воздухе, словно паутина, вызывая у нее отвращение, смешанное с усталостью и отчаянием.
Ленци сидел, закрыв лицо руками, и думал о солнечных днях, когда они с Ибике блуждали по полям, когда им, хотя они знали друг друга с детства, вдруг открылось что-то новое, о чем раньше лишь смутно мечталось и что оказалось теперь смыслом всей жизни. Они открыли красоту друг друга, необычность, особенность, непохожесть ни на одного из живущих в Баротфалве, в окрестных селах, а может быть, и во всем мире. Они поняли, что должны быть вместе и что быть вдвоем — это прекрасно. Ленци отправился в имение Телегди и нанялся кучером. В редкие свободные дни он приходил в Баротфалву, чтобы встретиться с Ибике, они гуляли по лесу, окружавшему деревню, рассказывали друг другу обо всем, что им довелось пережить, мечтали о будущем. Они построят маленький домик на земле, которую графиня обещала Ибике, они построят его на деньги, которые год за годом накопит Ленци. Им обоим хотелось иметь детей, и они не стеснялись говорить о красивых, умных детях, которые будут похожи на него и на нее.
На рождество, когда господа уехали в Клуж и Ленци мог провести праздники в родном селе, как это бывало пять лет назад, они оба отправились в Бетлен в церковь, где помолились пречистой деве Марии, чтобы она даровала им счастье. Ленци прекрасно помнил, как гордо выступала Ибике в своих черных сапожках и коротенькой шубке с меховой опушкой, краснощекая, с блестящими глазами, счастливая, что доверила свою любовь божьей матери. Перед ними и позади них двигались толпы крестьян, празднично одетые дети шли по укатанной дороге через долину и распевали псалмы. А теперь вот барыня и отец Ибике хотят выдать ее за Яноша Вереша. Разве возможно, разве можно этакое?
— Ибике, а ты с барыней говорила?
— Она меня выгнала вон! — вздохнула девушка.
— А с отцом говорила?
— Он боится бедности, Ленци. Без денег он с детьми умрет с голоду.
Ленци еще немного подумал.
— А если поговорить с самим графом?
— С ним? А он из ее воли не выходит. Он знает, кому принадлежит имение. Если уж за свою честь рта не раскроет, так где же ему за меня заступаться!
Ленци молчал. Ибике была права.
«А тогда? Что тогда? Пусть Ибике выходит за Яноша Вереша, а он пусть остается в Телегдфалве? И все время, всегда, всегда, до самой смерти, вспоминать Ибике, ее голос, как они гуляли вместе, все, вплоть до этого мгновения, когда он еще может обнять ее? А как он будет жить? Как будет жить она? И они уже никогда не будут вдвоем? Вот так, сразу, узнать, что он, Ленци, и Ибике, его любимая, не будут вместе, не будет у них своего дома, детей, своей жизни, о которой они мечтали уже пять лет! Такова воля барыни! Что ей скажешь! Как сказать об этом барыне? Она выгонит за дверь, вот и все! Она выставит и Калмана, отца Ибике, и останется он без куска хлеба! Что же делать? Что делать ему, Ленци? Может, поступить так, как некогда поступил дядя Домокош, — поджечь усадьбу и серпом перерезать боярам горло? Нет, это не подходит. За это дядя Домокош и все, кто пошел на бояр с огнем, серпами и ружьями, с сорок восьмого года сидят в тюрьме в Будапеште. Отец и мать шепотом говорили про него, что он, и Шандор, и Иштван, и все, кто восстал тогда в их селе, когда Ленци только что родился, наверно, уже умерли в тюрьме. Ходили слухи, что возле Орадя тоже восстало одно село, но пришли войска и всех побили. Какой толк поджигать имение? Сошлют на каторгу и тебя самого, и всех твоих родных. Вот если бы в один прекрасный день да поджечь все поместья разом, это было бы другое дело. Это было бы получше, чем в сорок восьмом году… Всем вместе, разом…»
