В отношении же нашего «политического образования» она, думаю, все же не была особенно озабоченной. Октябрятами мы, кажется, и не были. В третьем классе нас приняли в пионеры без особого пафоса на школьной линейке. Сам акт приема я не запомнила, но вот проблему платья и красного галстука для этого помню. Платье мне сшили из Марининой гимнастерки (ломаю голову, как она у нас оказалась), и я его не любила за его жесткость. Я робко мечтала о шелковом галстуке, но такая роскошь была только у Раи Спекторовой. У меня же, как и у всех, был простой хлопчатобумажный, у которого постоянно закручивались кончики, а это мне крайне не нравилось.
К чести Анны Яковлевны, совсем не помню ее каких-то пустых требований соблюдать пионерскую униформу. На сохранившейся фотографии этого времени у половины одноклассниц галстуков нет вообще. Впрочем, с самого начала она проследила за тем, чтобы правильно, с ее точки зрения, были распределены все «пионерские портфели»: председателем совета отряда стала Рая Спекторова, а во главе каждого из трех звеньев она назначила звеньевых, в том числе Леру и меня. Нам надо было сделать на рукаве по одной красной нашивке, председателю – сразу две. Лерино первое звено отвечало за «тимуровские дела», второе (Риты Довгаль) – за чистоту, а наше, третье, – за оформление класса. Моя работа вылилась в какие-то праздничные стенгазеты (папа и Коля обычно помогали своими рисунками, а меня научили легко увеличивать картинки с любой открытки с помощью карандашных квадратиков) и «Уголок книголюба», куда я переписывала выпрошенные у своих одноклассниц впечатления о том, что они читали. Достать полуватман или тем более ватман тогда было невозможно, и мы трудились над тонким белым листом, который часто не выдерживал манипуляций с карандашом, резинками, красками, чернилами и натиском моей пионерской груди, и тогда со слезами я это все переделывала, горько сетуя на свою долю.
Лерино же звено жило яркой общественной жизнью. Они где-то раздобыли барабан и горн (большая редкость в те годы), брали у старшей пионервожатой знамя и с боем маршировали по периметру школьного двора вместо уроков физкультуры. Говорили, что готовятся к ежегодному майскому мероприятию – 26 мая был день рождения трагически погибшей полтавской партизанки-подпольщицы Ляли Убийвовк, окончившей нашу школу. Правда, я не помню совсем их участия в школьных митингах, но одна из вспышек моей памяти – множество народа во дворе и утирающая платком глаза Анна Яковлевна. Еще Лерино звено ходило по домам и собирало, к сожалению выпрашивая, вещи в помощь инвалидам войны, а самое интересное для меня – они навещали раненых в госпиталях, где «давали концерты». Впрочем, судя по тому, что и я присоединялась к ним, так называемые концерты быстро стали полем деятельности всех «артисток» нашего класса. Обычно мы ходили вдвоем или втроем в госпиталь около Монастырской улицы, почти рядом с папиным пединститутом. Мы развлекали раненых рассказами о своей жизни и пели песни по их заказам: «Эх, дороги…», «Землянка», «На позицию девушка провожала бойца», «Темная ночь», «Соловьи, соловьи…», «С берез неслышен, невесом…» и множество других прекрасных фронтовых песен, которые даже в нашем с Лерой ужасном исполнении вызывали благодарные отклики и просьбы приходить еще. Какое-то время, например, меня ждал раненный в ноги учитель дядя Юра и говорил, что я пою очень хорошо, а моя бабушка, об огорчениях которой по поводу моего голоса я немного рассказала, просто мало меня слушала. Он сам любил подпевать вполголоса, и мы неплохо вместе пели бетховенского «Сурка», которого я готовила на пианино к папиному возвращению.
