. Но оставаться долго под тиражированными глазами генералиссимуса явно было не по себе, мы все поспешили уйти, и помню, что я даже пожалела сидящую на стуле хранительницу.
В тот длинный экскурсионный день нашего Колечку более всего потряс Исторический музей, где его невозможно было оторвать от разного неинтересного мне оружия и вообще воинского снаряжения вроде кольчуг и лат, и я совсем не понимала, откуда эта его тяга, и даже пыталась ворчать и возмущаться: «Разве это интересно, чем отличается мортира от пищали?» Но мама и дядя Коля восприняли его историческую любознательность спокойно: «Ведь он же мальчик!» И папа слушал потом его с интересом и говорил, что это очень важно для общего развития, а мне должно быть стыдно, что меня занимает не важная часть истории страны, не чудесная архитектура в стиле XVI века, а какие-то глупые подарки Сталину.
Помнится, и борисовское лето, и потом московское укрепили во мне твердое представление о счастье. Счастье – это когда все живы-здоровы и едят вдоволь, а я – царица, если имею замечательную возможность читать, читать, читать то, что я выбрала сама, притом желательно лежа в приятной прохладе, не отрываясь на мытье посуды, уборку, походы за керосином в ближайшую лавочку и прочие ненавистные мне дела. Я даже размышляла: «Какой глупый Колька! Он хочет быть директором зоопарка. Конечно, это интересно возиться со зверями и птицами, ну а читать-то когда?» И крепко задумывалась: «Какую же специальность мне надо выбрать, где чтение было бы главным занятием?» К тому времени уже знала: явно не библиотекарскую, потому что у мамы в школе среди книжных полок блаженствовала без отрыва от чтения я, но не мама, которая служила мальчишкам, помогая им выбрать книжку или незаметно навести каждого на обсуждение прочитанного.
В общем, беззаботное и бесцелевое духовное потребительство в чистом виде просто захлестывало меня в ребячьем и подростковом возрасте. В начальной школе в своем свободном заоблачном парении я читала запоем и всякую всячину, даже смешно теперь, что в один неучебный день у меня могли встретиться «Разбойники» Фридриха Шиллера и русские богатыри из «Онежских былин» Гильфердинга (в редчайшем издании), Леночка Иконина из «Записок гимназистки» Л. Чарской с богами и героями профессора Н. А. Куна («Что рассказывают древние греки и римляне о своих богах и героях»), арабские сказки «Тысячи и одной ночи» чередовались с пионерскими повестями А. Мусатова, В. Осеевой, Н. Носова, «Дикая собака Динго» Фраермана – с «Дубровским» и «Неточкой Незвановой» Достоевского и т. д. до бесконечности. Если в папиной библиотеке практически не было читабельного мусора, то я его легко подцепляла в других местах: в двух школьных библиотеках (своей школы и маминой, маме было некогда всматриваться, что я там беру с полок: лишь бы ставила все по местам), даже просто у нас на чердаке в разрозненных приложениях к «Ниве». Все это зажигало, обеспечивало языки пламени, а иногда и просто раздувало в пожар детское воображение. Как же весело я хохотала, читая и перечитывая свои любимые малороссийские повести Гоголя, как обильно проливала слезы над превратностями судьбы Флоренс и ее несчастного братика («Домби и сын» Диккенса), а также мальчика Реми («Без семьи» Г. Мало), как буквально проваливалась в сладостное бытие сказочной жизни арабского Багдада, как ночами зачитывалась приключениями французских авторов – не только Г. Мало, но и В. Гюго, Жюля Верна, позже – Жорж Санд, полностью переместившись во времени и пространстве, буквально проживая чужую жизнь, ее драмы, взлеты и падения.
