Никогда не забуду жуткий, хотя и не очень холодный осенний день, когда мы провожали папу на фронт. Почему-то я запомнила только маму и Колю в числе провожающих. Они плакали, причем девятилетний брат мой – даже порою навзрыд, а я же, шестилетняя «кукушечка-любимчик», – нет (!). И это несмотря на их реакцию, несмотря на пугающую меня совершенно новую обстановку большого скопления народа, несмотря на мерзкий колючий костюм какой-то самодельной вязки, который меня ужасно мучил!!! Не понимаю, почему я не проронила ни одной слезинки, являя собой, как говорили, «просто столб с растопыренными глазищами»! Чуть ли не вся наша большая семья была неприятно поражена моей бесчувственностью. Это был какой-то ступор. Как будто окаменела в тот день и в последующие, кажется, тоже. Но навсегда запомнила, как вела себя мама, даже во что была одета, а главное – как была на себя не похожа. Дома она вдруг дрожащими пальцами свернула себе папиросу. И курила, курила, прислонившись спиной к кафельной печке.
Но я… да, бесчувственный столб. Но почему же и сейчас, через семь десятков лет, для меня нет мелодии трагичнее марша «Прощание славянки» Агапкина? Ведь именно под эти раздирающие душу звуки тогда тронулась сборная колонна разновозрастных полтавских новобранцев. Ни разу за всю оставшуюся жизнь я не могла не вздрогнуть при первых аккордах этого марша: всегда в этот миг что-то обрывается в душе и рассыпается на осколки, а далее мелодия держит ее в таком сильном напряжении, какого не припомню и при исполнении моцартовского реквиема. Агапкинский марш никогда не дает мне забыть, где и когда я его услышала впервые.
Несколько дней папин батальон стоял где-то рядом, под Полтавой, и мама вместе с Тамарой Петровной и женой преподавателя из пединститута Мовляйко ездила к ним в воинскую часть провожать фронтовое пополнение. Вот здесь-то и пригодилась впервые целая наволочка запасенной нами «махорки»! Когда мама вернулась, она снова курила, курила, и даже бабушка уже ничего не могла с этим поделать (и так еще 26 лет до первого маминого инсульта).
К большим переменам после освобождения Полтавы я отношу и то, что буквально с первых дней, еще до папиного ухода на фронт, в плоть и кровь вошло ощущение необыкновенно важных писем, которые вот-вот должны принести. Мы, дети, должны были быть все время начеку и внимательно прислушиваться, не ищет ли кто-то, то есть неизвестный почтальон, людей не только со знакомыми фамилиями Савельевы, Данилевские, Кононенко, Быковы (фамилия бабушкиной матери как бывшей владелицы дома), но и Шельдешова (тетя Галя, помню, учила нас с Колей своей фамилии, объясняя ее смешной легендой о казачках, продававших дешевые шали). Ждали вестей прежде всего от дяди Саши, Марины (веря в то, что она осталась жива при бомбежке санитарного эшелона), старшей дочери бабушки неизвестной мне тети Мары и всех остальных родственников, воюющих (папин брат, брат тети Гали, мамины двоюродные братья, братья дяди Антона Кононенко) или рассеянных по огромной стране.
