Кажется, проходит целый час, пока госпожа де Брёйне наконец не отпирает. Один взгляд, одно слово, которое успевает пролепетать Лин, – и девочку рывком втаскивают внутрь, а дверь за ней захлопывается. На какое-то мгновение они замирают в тишине. В конце коридора – лестница, госпожа де Брёйне уставилась на нее. Лин понимает: фау Бёйне, с которой они так хорошо знакомы, не знает, что делать, хотя она взрослая и должна отвечать за маленьких. Фау Бёйне вдруг стареет прямо на глазах. Потом встряхивается, расправляет плечи, очень бережно берет Лин за руку и ведет в парадную гостиную.
– Побудь тут, солнышко. – Голос у нее дрожит, как у старушки.
Замок защелкивается, за дверью быстро удаляются шаги. Лин остается одна посреди гостиной. Тут темно и прохладно, белые занавески почти полностью задернуты. Эта сторона улицы погружена в тень, но напротив дом номер десять все еще залит солнцем: его немножко видно сквозь щель между занавесками, и вот Лин стоит в полутьме и смотрит на дом, из которого только что убежала. На крыльцо выходит один из полицейских, прикладывает руку к глазам, прикрывшись от яркого солнца, быстро окидывает взглядом улицу. Лин не шевелится, и, что удивительно, ей не страшно. Она долго стоит неподвижно, наблюдая, как полицейские входят и выходят, но в конце концов садится на диван и рассматривает фотографии на стене, плохо различимые в полумраке, и прислушивается к тиканью часов.
Парадная гостиная – перевалочный пункт: Лин уже сидела в такой полгода назад, когда госпожа Херома только-только привезла ее в Дордрехт. И в конце концов именно госпожа Херома придет за Лин, чтобы переправить ее в другое место. Лин будут и дальше передавать по новым адресам, новым людям. Но годы спустя она будет считать настоящим убежищем лишь дом номер десять по Билдердейкстрат – дом Янс и Хенка ван Эс.
Я всегда знал, что во время нацистской оккупации Нидерландов мои бабушка и дедушка укрывали еврейских детей. И много лет собирался разузнать об этом подробнее, но до декабря 2014 года так и не собрал никаких подробностей о событиях того времени. В семье у нас ничего не рассказывали. Мне представлялись какие-то бледные лица, выглядывающие из подпола, – картинка казалась скорее мультяшной, чем настоящей.
Дедушка умер, когда мне было семь, и, хотя моя бабушка Янс до самой своей смерти (когда мне исполнилось двадцать) много для меня значила, о войне мы с ней почти не разговаривали. Когда я ее расспрашивал, она обычно отвечала: «Мы не были храбрецами, но, если к тебе кто-то стучится за помощью, выбора нет». И конец истории, так что прошлое снова отступало и словно мертвело – ведь его не воскрешали в разговорах.
