Анни поворачивается к ней, изумленно вытаращив глаза, и смотрит на подружку по-новому. «Это что, правда?» – спрашивает она.
Через несколько дней, когда Лин возвращается из школы, тетушка, почему-то вся дрожа, уже поджидает ее в кухне – без теплого молока и хлеба с повидлом. Она до боли стискивает руку Лин и тащит девочку в холодную парадную гостиную. Плотно закрывает дверь, кладет руки Лин на плечи – и снова сжимает сильно-сильно. А потом склоняется к ее лицу так близко, что девочка видит паутинку красных ниточек у нее на щеках. Анни проболталась своей матери, а та разнесла секрет дальше.
– Запомни: никому никогда нельзя об этом рассказывать! – Тетушка медленно отчеканивает каждое слово.
Лин отправляют спать без ужина – такого раньше никогда не случалось. Она лежит и смотрит в потолок сухими глазами, слушает сквозь тонкую дверь, как в кухне двигают стульями, как стучат приборы по тарелкам, как гудят голоса. Кроме этих звуков, в голове у нее ничего нет – ни страха, ни сожаления, ни единого воспоминания о доме. Над ней угрожающе нависает какое-то темное существо – необъятное и к тому же невидимое, – Лин только чувствует его устрашающее присутствие и как бьются его огромные крылья.
Лин доверила свой секрет еще одному человеку, но Хансье – печальный мальчик из альбома – никому не проболтался. Теперь они все чаще проводят время вместе на улице, даже в январскую стужу. На пустыре у недостроенной стены они играют в «кладбище животных»: найдут дохлую мышь, или замерзшую птичку, или бабочку с нежным радужным отливом на крылышках, такую хрупкую, потом сломанной черепицей роют в твердой мерзлой земле могилу и делают склепы и надгробия, а даты похорон выцарапывают гвоздем на куске кирпича. Если трупики не попадаются, они ловят какую-нибудь живность и отправляют на тот свет: расплющивают жука или находят под камнем дождевого червя, рубчатую розовую веревочку, – и давят и его. Погребальные церемонии одинаковы для всех – и для тех, кто умер своей смертью, и для тех, кому помогли: тихое бормотание, пока тельце опускают в могилу. У Лин и Хансье, который тоже «больше не еврей», есть нечто общее, хотя они никогда не говорят об этом даже шепотом.
Зима 1942–1943 года теплее предыдущей, но морозы все же случаются, и ледяной дождь налетает, и метель. Лин мучается от «зимних ног»: на пальцах у нее появляются красно-синие зудящие болячки. Помогает от этого средство почти средневековое: каждое утро держать ноги в тазике с собственной свежей мочой – поначалу она теплая, но быстро остывает. Если не считать этой неприятности, – пока польские евреи сражаются в Варшавском гетто против окончательной ликвидации, а немецкая армия терпит поражение под Сталинградом, – в Дордрехте все вполне спокойно. Еды хватает, хотя она уже не так разнообразна, и Лин совсем не думает о войне.
