Вильгельм сделал неожиданную паузу, и Николай постарался сосредоточиться и вспомнить последние слова кузена; тому пришлось сказать, что после вовлечения в войну Австро-Венгрии он не мог поступить иначе. Николаю было стыдно за кайзера, который пытался тянуть время, используя дружеские и родственные связи, хотел выиграть несколько часов для своих фельдмаршалов. Николай уже знал от тайных агентов, что объявление Германией войны России уже подписано. И когда наконец после неопределенных и обманных посулов о новых консультациях Николаю стало абсолютно ясно, что для миллионов его подданных война все-таки началась, он признал правоту своего отца. Тот говорил, что настоящему государю невозможно пользоваться телефоном, не теряя своего монаршего достоинства, потому что этот дьявольский аппарат словно предназначен для вранья и притворства таких дурных актеров, как Вильгельм, с легкостью прибегающих к нему даже в подобных трагических ситуациях.
– Пустите меня, или я буду стрелять! Пустите! Ипсиланти – дьявол, это он из зимы сделал лето… Оставьте меня, проклятые, или я убью вас! Вы все с ним заодно, продали душу черту, я знаю, вы все против меня… Пустите, говорю, или я вас всех перестреляю!
Его пытались схватить прежде, чем он начнет стрелять, этот сумасшедший. Со всех сторон бежали на помощь, но прибежавших останавливали и отправляли назад, – это был приказ капитана Кареля, который пытался вместе с пятью помощниками оттащить буйного как можно дальше от палаток лагеря. Какой вред боевому духу полка могут нанести эти крики, если сумасшедшего не остановить сразу же, капитан понял мгновенно, еще до того, как на месте происшествия появился князь Ипсиланти.
Сумасшедший, конюх из эскадрона для особых поручений при командующем, слыл добрым, мягкосердечным человеком, он всегда первым делал шаг вперед, когда вызывали добровольцев для выполнения самых трудных поручений, и никогда не жаловался на тяжести похода. Его товарищи знали о нем немного. Он был родом из далекого села на полуострове Рыбацком, что в Северной Карелии, где ночь длилась шесть месяцев, как и день. В последнее время он действительно казался каким-то странным, но кого можно было считать нормальным в этом полку? Ночью он вскакивал с постели и начинал рыться в своем рюкзаке, будто боялся потерять что-то очень важное, и, если не находил сразу то, что искал, начинал оглядывать всех налитыми кровью глазами, словно обвиняя товарищей в краже этого необходимейшего предмета – крошечного обломка зеркала! Кто-нибудь бросал в него сапогом, требуя, чтобы тот угомонился и дал людям спать, но он, обнаружив свое сокровище, зажигал огрызок свечи и принимался смотреть на свое отражение неподвижным взглядом. Только теперь он успокаивался, убедившись, что голова его все еще на плечах, а глазами и волосами он по-прежнему походит на мать, умершую, когда он был еще ребенком. Дома осталась ее большая фотография, на которой она улыбалась точно такой же улыбкой, какой он улыбался сейчас, умиротворенный и готовый снова забыться сном. Он вспоминал день, когда они с матерью, уже заболевшей, отправились с побережья в село ради этой фотографии. Как живая, мать стояла перед его глазами в том разноцветном платье и черной шали, а рядом был он сам, четырехлетний.
