Объявляю благодарность всем бойцам, командирам и политработникам Донского фронта за отличные боевые действия.
Верховный Главнокомандующий
И. Сталин».
Было радостно вчитываться в каждую фразу, в каждое слово приказа. Сейчас приказ полетит по всем линиям связи в армии, в дивизии, в полки, дойдет до каждого бойца. Как самую большую награду за свой неимоверно тяжелый ратный подвиг примут они благодарность Верховного Главнокомандования.
Слава живым, вечная память павшим!
***
Через несколько дней Воронова и Рокоссовского вызвали для доклада в Москву. Ехали счастливые. Хотя еще была зима и недвижимо лежали глубокие снега и дули ледяные февральские ветры, но им казалось, что уже чувствуется приближение весны, что природа и люди уже воспрянули, ожили после такой долгой и такой тяжелой зимы.
Константин Константинович Рокоссовский потом рассказывал:
— Прямо с аэродрома мы вместе с Николаем Николаевичем Вороновым поехали в Кремль, чтобы доложить Верховному Главнокомандующему о завершении Сталинградской операции.
У Кремлевских ворот, как обычно, вышли из машины, чтобы предъявить документы. Часовые взяли «на караул».
Много дверей мы прошли, и везде часовые брали «на караул», — видно, было такое распоряжение.
Так мы дошли до двери в кабинет Сталина. С понятным волнением переступили порог.
В большом кабинете было пусто. Блестела полированная гладь длинного стола, блестел паркет. Остановились в нерешительности.
В это время из противоположной двери, ведущей, как видно, во второй, маленький, кабинет, вышел Сталин. Увидел нас и бросился навстречу. Не пошел, не поспешил, не зашагал, а побежал, как давно уже не бегал в свои шестьдесят с лишним лет.
Невысокий, по-стариковски приземистый и отяжелевший, он пробежал по всему кабинету к нам, и на его усатом, обычно строгом лице была неожиданно детская радостная улыбка.
Подбежав вплотную, Сталин схватил мою руку двумя руками, сжал ее и, улыбаясь, с кавказским акцентом, который от волнения был заметней обычного, сказал:
— Харашо, харашо, замечательно у вас получилось!
— Конечно, и до этой минуты, — продолжал свой рассказ Рокоссовский, — я понимал значение победы под Сталинградом для всего будущего хода войны и представлял себе всю глубину немецкого поражения. Я понимал это и тогда, когда видел красные флаги над руинами устоявшего Сталинграда, и чудовищную мешанину немецких танков, машин, орудий, повозок, и бесконечные ряды наспех насыпанных могильных холмиков, и трупы, которые не успели похоронить, и колонны пленных, потерявших воинский вид, плетущихся к нам в тыл... И тогда, когда в деревне Заварыкино смотрел на костлявую фигуру генерал-фельдмаршала Паулюса с дергающимся, испуганным лицом.
