Прежде нежели я успел приступить к разъяснению этого обстоятельства, в комнату вбежала толпа людей, последовавших за мною через двор. Двоюродный брат мой, как сумасшедший, бросился на них с факелом и кинжалом в руках. «Очистите комнату, — крикнул он мне, — и поставьте караул к дверям!» Солдаты попятились. Я поставил у входа караул из двух человек моего отряда, на которых я мог положиться, и во всю остальную ночь уже не встречался более с моим двоюродным братом.
На другой день, рано поутру, так как грабеж все еще не прекращался, генерал Берд публично объявил при барабанном бое, что всякий вор, пойманный на месте преступления, будет повешен, несмотря на свое звание. Генерал-гевальдигеру поручено было при случае подтвердить фактами приказ Берда. Тут, в толпе, собравшейся для выслушания приказа, мы снова встретились с Гернкаслем.
Он, по обыкновению, протянул мне руку и сказал: «Здравствуйте».
Я же с своей стороны медлил подавать ему руку.
— Скажите мне сперва, — спросил я, — что было причиной смерти индийца в оружейной палате, и что означали его последние слова, которые он произнес, указывая на кинжал в вашей руке.
— Я полагаю, что причиной его смерти была рана, — отвечал Гернкасль. — Смысл же его последних слов так же мало понятен мне, как и вам.
Я пристально посмотрел на него. Бешенство, в котором находился он накануне, совершенно утихло. Я решился еще раз попытать его.
— Вы ничего более не имеете сказать мне? — спросил я.
— Ничего, — отвечал он.
Я отвернулся от него, и с тех пор мы более не говорили.
IV.
Прошу заметить, что все рассказанное мною здесь о моем двоюродном брате назначается единственно для моего семейства, за исключением какого-либо непредвиденного случая, могущего сделать необходимым опубликование этих фактов. В разговоре со мной Гернкасль не высказал ничего такого, о чем стоило бы доносить нашему полковому командиру. Те, которые помнили его вспышку из-за алмаза накануне штурма, нередко подсмеивались над ним впоследствии; но не трудно догадаться, что обстоятельства, при которых я застал его в оружейной палате, вынуждали его хранить молчание. Ходят слухи, будто он намерен перейти в другой полк, очевидно для того, чтоб избавиться от меня.
Правда это, или нет, я все-таки не могу, по весьма уважительным причинам, выступить его обвинителем. Каким образом разглашу я факт, для подтверждения которого я не имею никаких других доказательств, кроме нравственных. Я не только не могу уличить Гернкасля в убийстве двух индийцев, найденных мною у двери; но не могу даже утверждать, что и третий человек, убитый в оружейной палате, пал его жертвой, так как самый факт преступления свершился не на моих глазах. Правда, я слышал слова умирающего индийца; но если бы слова эти признаны были за бред предсмертной агонии, мог ли бы я отрицать это с полным убеждением? Пусть родные наши с той и другой стороны, прочтя этот рассказ, сами произнесут свой приговор и решат, основательно ли то отвращение, которое я питаю теперь к этому человеку. Несмотря на то, что я не придаю ни малейшего вероятия этой фантастической индийской легенде о драгоценном алмазе, я должен однако сознаться, что во мне действует особенный, мною самим созданный предрассудок. Я убежден, считайте это как вам угодно, что преступление всегда влечет за собой наказание. И я верю не только в виновность Гернкасля, но и в то, что настанет время, когда он раскается в своем поступке, если только алмаз не выйдет из его рук. Верю также, что и те, кому он передаст этот камень, будут сожалеть о том, что получили его.
