Потом он пришел ко мне в кабинет выкурить трубочку, что стало у нас уже привычкой.
— Голубчик, я теряюсь в догадках! И, думаю, любой из моих коллег плавал бы точно так же! В конце концов это желудочное недомогание может оказаться Бог весть чем. Но пока нет рентгена, ничего сказать невозможно. Когда вы едете в Нант?
— Через три дня. Ей лучше, по-вашему?
— Ну разумеется, лучше.
Меня это не удивляло. Я даже мог бы гарантировать доктору, что ей будет все лучше и лучше и рентген ничего не покажет. Но предпочел сделать вид, что успокоился. Разумеется, я перестал следить за каждым глотком и каждой ложкой Элианы. Время этих предосторожностей миновало. Назавтра температура у Элианы спала, и она стала вставать. А я начал писать ей письмо. По мере того как она набиралась сил, я уточнял подробности моего отъезда. Это было странное и трагическое время. Никогда еще мы не были так близки. Впервые я подолгу оставался дома. Устроил себе что-то вроде каникул. На первый взгляд я действительно ничего не делал: ездил в Бовуар за покупками, болтал с одним, с другим, пересказывал новости Элиане. Но мысленно прощался с деревьями, полями, солнцем и тучами этого края. Над обитателями я скорее посмеивался. А вторую половину дня посвящал животным. Я пешком обошел все пастбища. Долго-долго бродил вдоль отлогих склонов. Лошади с храпом шарахались от меня. Коровы не двигались, даже когда я похлопывал их по хребту. Они жевали. Слышно было их тяжелое дыхание и хруст отщипываемой травы. Порывами налетал ветер, и трава, чем ближе к горизонту, казалась все темней. Я больше не горевал. Я стал пустым и гулким, словно раковина. Ходячим мертвецом. Сразу по возвращении домой я запирался у себя в кабинете и принимался писать. Иногда это было сладко, иногда жестоко. Но решения своего я не менял. Мне достаточно было взглянуть на Элиану, чтобы понять: я поступаю единственно правильным образом. Как только Мириам уехала из Нуармутье, Элиана выздоровела словно по мановению волшебной палочки. Она прекрасно ела, желудок ее со всем справлялся, и у нас на столе появились привычные блюда. Да, чуть не забыл: рентген ничего не показал. Мириам отстала от Элианы. Значит, я должен соблюдать наш договор. Небольшую часть своих денег я перевел в Париж. Основную же сумму Элиана найдет у меня на столе вместе с моей исповедью и прощальным письмом. Откладывал я и то, что собирался увезти. Элиана украшала цветами комнаты, гладила белье, готовила пятичасовой чай. Иногда я останавливался посреди лестницы или возле двери в сад и произносил вслух: «Нет, это невозможно!» Я не узнавал даже собственного голоса. Пятница прошла очень мирно. Почти целый день шел дождь. Я долго писал. Мне хотелось, чтобы Элиана чувствовала мою любовь, и, возможно, я пытался приготовить будущее примирение. К вечеру Элиана ушла — уж и не помню, куда она собралась, но я ждал ее ухода с нетерпением. Оставшись один, я мигом отнес свои два чемодана в машину и прикрыл их старым плащом, который носил зимой. Затем написал записку с просьбой прочитать до конца все, что я написал. Оба послания я уложил в конверт. Все, приготовился. Мне даже хотелось уехать нынче же вечером. Нетерпение точило меня, как подспудный приступ лихорадки. В субботу я притворился, будто занимаюсь собачьей будкой, чтобы иметь возможность побыть в саду и понаблюдать за дорогой. Мириам непременно должна была проехать мимо ограды. Я вряд ли смог бы увидеть ее — ведь я не знал, какой марки машину она купила, — но я уже не управлял своими желаниями. Я вкапывал столбики для конуры и, стоило раздаться рокоту мотора, поднимал голову. Поднимал даже слишком часто — ведь день был субботний. Но Мириам так и не увидел. И вот настало воскресенье — торжественный день, последний. Я в последний раз принес Элиане завтрак. Что бы я ни делал, я знал: я делаю это в последний раз. Изо всех сил я старался насладиться этими последними минутами, но ощущал только горечь. Я не создан жить в преходящем настроении. Мне необходима надежность, длительность, повторяемость. Стоило мне подумать, что через три-четыре дня я буду на другом конце света, как во мне просыпалась ненависть к Мириам и у моего воскресенья появлялся вкус пепла. Как сейчас помню, Элиана напекла пирожков с салом. Впрочем, я помню все мелочи. с пугающей отчетливостью. Я помню звонящие в Бовуаре колокола и снова и снова вдыхаю погребальный запах роз, которые Элиана поставила в вазы на нашем камине. Помню, что она слушала по радио «Страну улыбок». Помню, что вечером мы ели пирог с клубникой. Помню, что с наступлением сумерек я вышел выкурить трубку на дорогу. Жалобно переквакивались лягушки. Я поклялся себе, что ничего этого не забуду. Мириам, может, и способна начать свою жизнь с нуля. А моя, по-настоящему моя жизнь в этот вечер заканчивалась. Я вернулся понурив голову. В туалете горел свет. Элиана стояла перед раковиной. Она повернула ко мне побледневшее лицо.
