— Ты раньше знала Нуармутье?
— Нет. Муж часто рассказывал мне об этом доме, но я не думала, что буду принуждена жить здесь.
— Почему принуждена?..
Однажды Мириам, сжав мне руку, сказала:
— Послушай, Франсуа. Не делай из меня дуру. Виаль тебе все рассказал. И не пытайся отрицать.
— Но, уверяю тебя…
— Не лги. Он наверняка говорил тебе о смерти моего мужа.
— Так, в общих чертах. Но ты там была ни при чем.
— Верно. Я всего лишь желала ему смерти… долго желала, потому что жизнь с ним была сущим адом. А потом произошел этот несчастный случай.
В тот день я этим ограничился. И только потом спросил уже сам:
— Скажи, а кем был для тебя в действительности Виаль?
— Другом. Даю тебе честное слово, Франсуа. Он-то сделал все, чтобы стать больше чем другом, но меня не оставляло ощущение, что он относится ко мне как к своей пациентке. А мне это не нравится. Для него я не такая женщина, как все… А для тебя?.. Ты тоже находишь во мне что-то особенное?
— Да. Твой талант художника.
Я был уверен, что эти слова доставят ей удовольствие, и к тому же это давало мне возможность уклониться от прямого ответа. Ведь по прошествии времени я и впрямь обнаруживал в ней нечто необычное. В ней было какое-то скрытое неистовство, чем она весьма походила на своего гепарда. Нередко она набрасывалась на Ронгу, бранила ее последними словами, и ноздри ее при этом гневно раздувались, а губы опоясывало белое кольцо. Или же она прогоняла Ньетэ ударами ремня, и зверь становился тише воды, ниже травы. В этих кратких вспышках Мириам разряжалась. Сама она эти приступы ярости называла «мои тропические бури» и извинялась за них передо мной. Я предчувствовал, что скоро они разразятся и над моей головой. Вообще, по мере того как шли дни, тучи сгущались. Если ухудшение моих отношений с Мириам шло медленно, то другие, более далекие угрозы нарастали ощутимо. Мои поездки не могли оставаться незамеченными. Разумеется, их оправдывало мое ремесло. И все-таки я слишком часто бывал на острове. Счастье еще, что Нуармутье — мирок особенный, замкнутый на себя и мало интересующийся жизнью материка. Тем не менее я решил сделать свои посещения более редкими и начал с того, что не пересекал пролив целых четыре дня. Бушевавший в это время шквал равноденствия затруднял проезд и послужил мне солидным предлогом. Конечно, от нетерпения я грыз удила, но как-то выдержал. Никогда раньше я не был таким мрачным. Семейные трапезы сделались настоящей пыткой. Мои слова звучали фальшиво, мои молчания звучали фальшиво, мое дыхание, моя жизнь — все звучало фальшиво. Элиана же была по-прежнему терпелива, по-прежнему внимательна.
