— Пусть болезненно, но мы срослись душами. Чтобы срастись, нужны внутренний мир и духовная жизнь… и еще остроумие, деликатность, стиль…
— Все-таки ты должна поесть, дорогая. У нас сегодня холодный ужин…
— Перестань наконец говорить о еде. Если ты хочешь есть, иди и ешь. Я вдрызг пьяна, но это меня поддерживает. И мне нужно столько всего тебе рассказать.
— Когда ты в последний раз писала Таллису?
— Тысячу лет назад. Как только все это началось. Я написала ему, что останусь с Джулиусом.
— И Таллис ответил?
— Как легко можно догадаться, он написал очень доброе, всепонимающее письмо. Благодарил за откровенность и добавлял, что если я передумаю, то… и т. д., и т. д., и т. д.
— Потом он писал еще?
— Да. Пришло несколько вымученных писем, больше всего походивших на упражнения по грамматике. Отчет о его делах, суждения о политике, а в середине, как бы невзначай, что он все еще меня любит. Эти письма так дергали, что я начала их уничтожать, не вскрывая. Ответов, само собой, не писала. Потом и он перестал писать. Ему вообще никогда не давались письма.
— В Таллисе есть что-то бесконечно примитивное. Воображаю, что это были за послания.
— Знаешь, жалко, что он не попал на войну. Там он, хочешь не хочешь, приобрел бы естественную закалку.
— Да, а так всю жизнь ходит на цыпочках.
— Иногда он казался мне чуть не призраком. И еще в нем какая-то обреченность. Он словно притягивает к себе что-то потустороннее. Хильда, я должна вырваться на свободу. И дело не только в Таллисе.
— Тебе надо понять, что Джулиус — прошлое.
— Думаю, это никогда не удастся. Хотя, может быть, и удастся, но сначала мне надо понять, как жить. Хильда! Как было страшно, когда он усилием воли стал отсылать меня прочь. Я понимала, что это конец, но ответственность за него он взваливает на меня. И все-таки ничего не было сказано. Прости, что я все говорю и говорю. Ведь, с тех пор как разладилось с Джулиусом, мне не с кем было поговорить. За целый год я ни разу не произнесла «Таллис». Хильда, у тебя нет поблизости его снимков? Я помню глаза. Помню рот, который ты называла «губки бантиком». Но лицо в целом не помню, забыла, как он на самом деле выглядит.
— Минутку.
Оставшись одна, Морган, протянув руку, опустила ее в чашку с подтаявшим льдом. Вода оказалась теплой. Прижав мокрые пальцы к глазам, она почувствовала, как бьется под веками пульс. Снова хлынули слезы. И когда они только кончатся!
— Вот, Морган. Это около нашего коттеджа. Снимал Руперт.
