«Я никогда не смогу так… – думала Эва, тщетно силясь сглотнуть ком в горле. – Никогда…»
Марэ молча шёл за ней от картины к картине. Под конец осторожно сказал:
– Это мои работы. Тебе нравится?
– О… Очень! – едва справившись с голосом, прошептала Эва. – Неужели это всё ты?!
– Ну… Конечно.
– Ты же… ты же настоящий… ты даже великий художник! Святая дева!
Марэ, к изумлению Эвы, страшно смутился. Растерянно улыбнулся, пробормотал невнятную благодарность. Эва не сводила с него недоверчивых глаз:
– Ты что, сам этого не знаешь?
– Знаю… наверное… – совсем смешался Марэ. – Но так, как ты, ещё никто мне не говорил! То есть, говорили братья, конечно… Но они ведь не понимают ничего! Сама суди, какой из Эшу художественный критик! «Крутяк, шикарная задница!» – вот и всё. А если задницы нет, то и не крутяк… В общем, спасибо, сестрёнка! Мне это, правда, очень важно!
Марэ говорил искренне, это было видно. Эва удивлённо смотрела на его смуглую, растерянную, как у ребёнка, физиономию:
– Тебе ведь это, наверное, и специалисты говорили?
– Пять лет назад я выиграл премию штата, – сознался он таким голосом, будто был в чём-то виноват, – и получил работу в «Сарайва». Думаешь, на какие деньги построен этот дом? Ну, конечно, и ребята мне помогли, Огун и Шанго, – но я за пять лет вернул все долги!
– А сейчас чем ты занимаешься?
– Тем же самым. Рисунки к книгам, художественное оформление… Сейчас готовлю иллюстрации к десятитомнику Жоржи Амаду. Юбилейное издание, заказ Академии, страшно ответственно! Хочешь, покажу?
Эва с готовностью кивнула.
– Здравствуй, Эвинья! – вдруг раздался у неё за спиной тихий, хрипловатый голос, и Эва подпрыгнула от испуга. «Ещё один мой брат… Обалу,» – вспомнила она, глядя, как в комнату медленно вкатывается инвалидное кресло. Вот, значит, для чего нужен был пандус на крыльце…
Это был тёмный мулат с широкими плечами человека, часто ходящего на костылях. Его волосы были заплетены во множество коротких торчащих косичек, из-за чего голова Обалу напоминала морского ежа. Если Марэ был копия отца, то Обалу страшно походил на мать. Это были резкие, жёсткие черты доны Нана Каррейра – но при этом напрочь лишённые её холодной притягательной красоты. Обалу был откровенно уродлив. Его плоское лицо пестрело крупными безобразными рябинами, словно брат Эвы пережил чёрную оспу. Чёрные, большие, длинно разрезанные, очень умные глаза внимательно и без улыбки смотрели на Эву. На коленях Обалу лежала толстая книга.
