Но вдруг что-то с Сашей произошло. В какой-то момент он содрогнулся, затем его рассудок стал ясен и холоден, страх и растерянность отступили. Глаза штурмана стали видеть зорче, и крепко сжались челюсти, руки обхватили весло с таким напряжением, что занемели подушечки пальцев. «Что со мной? — удивленно подумал он. — Мне не страшно. Мне совсем не страшно. Я не испытываю ни восторга, ни азарта, мне просто не страшно. Почему меня вдруг покинул страх?»
Он налегал на весло грудью. В веслах была лишь та нужда, что они помогали сдерживать шлюпку. Гонимый ветром и волнами, шестивесельный ял стремился к самолету, и с каждым его порывом трос за кормой, внезапно развернувшись, натягивался как тетива лука. На корме находился Герасимов. Действуя рулем, боцман не забывал следить за тросом. «Какому там идиоту на судне вздумалось закрепить трос?» — забывая, что его может заесть в блоке, боцман принялся возмущаться в выражениях неделикатных, зато красноречивых и убедительных. Но когда шлюпка совершила особенно опасный рывок, боцман замолчал. Еще такой рывок, третий… Потом шлюпка дернулась в последний раз, и все ощутили, что она обрела свободу; и Герасимов резюмировал обрыв троса плевком и единственным словом:
— Труба.
Он круто повернул руль, но шлюпка не подчинилась. Захваченная волной, она закрутилась и понеслась. Усилия гребцов оказались напрасными, а расстояние до самолета стремительно сокращалось, и вот шлюпка пробила самолет форштевнем, будто острием огромного ножа.
Ее захлестнуло волной. С самолета в нее обрушился лед. Вал отпрянул, отпрянула и шлюпка, и в пробоину хлынула вода. Гребцам удалось повалиться на дно шлюпки. Банка же рулевого значительно выше, и боцман, словно выпущенный из катапульты, пролетел по воздуху, упал на самолет и вниз головой сполз в воду. Беридзе, направлявший луч, взялся за усы. Волна отшвырнула боцмана от самолета. Снова накат волны, и, ломая ногти, матросы ухватились за самолет; кто-то полез по распоркам передних крыльев; шлюпку передвинули и привязали к самолету с его подветренной стороны. Потом кинули линь, но боцман безвольно сопротивлялся в воде и не смог им воспользоваться.
В подобных обстоятельствах счет времени ведется в секундах, и так же быстро надо принимать разумные решения. Матрос отыскал входную дверь, вынул нож из ножен и стал долбить в зазорах лед. Саша обвязал линь вокруг пояса, и руки его не дрожали, не было колебаний и трепета, он уже оценил дистанцию и дожидался благоприятного момента. Другой конец линя Саша передал матросам. Волна с боцманом приблизилась и заколыхалась на месте, словно накапливая энергию. Тогда штурман перекинулся через борт, пробковый пояс не дал ему погрузиться с головой, но фуражка осталась на воде. Единственным его желанием было пулей вылететь из воды; нелегко, если судорога сокращает мышцы, воздух вздувает легкие и грудную клетку будто втискивают в узкий панцирь. И все же надо устоять. Эта мысль пронизывает мозг, затем звучит на разные лады, как хор колоколов и колокольчиков: ты должен устоять, ты обязан сделать то, что должен сделать, и не оглядывайся назад — шлюпка уже далеко, следи за движением волны и не давай ей захлестнуть тебя. Ты худо плаваешь, но об этом надо было заботиться раньше. Не бойся, ты доплывешь. И матросы начеку, линь прочный, и ты привязал его надежно. Действуй увереннее и смелей, только не забывай следить за движением волны. Еще усилие, и ты уже добрался до боцмана и обхватил его за плечи. Это почти то же, о чем рассказывал капитан… Льдом обросли даже ресницы, волосы, схваченные морозом, превратились в сосульки, от холода раскалывается голова, и холод калеными иглами впивается в тело, но матросы тянут за линь, и ты торжествуешь. Теперь не нужно торопиться, надо все сделать до конца: пособи раненому боцману забраться в шлюпку.
