К полудню жители окраины постарались закончить все домашние дела. Женщины расцвечивали улицу ситцевыми платьями. Мужчины надели чистые гимнастерки или праздничные гражданские пиджаки. За руки отцов и матерей цеплялись дети. Семьи шли погулять — одни в речные луга, других собирал маленький окраинный рынок, скорее, свободный торг под открытым небом, где в качестве товаров представлялись первая зелень, поношенная одежда, веники да деревянные грабли и всякие мелкие хозяйственные железки. Пока Сашка спал, тень возле дома укоротилась. Чтобы не напекло человеку голову, те же соседки подняли Сашку. Инвалид попросил вынести ему средство передвижения; потом взобрался на колеса и куда-то поехал.
Наконец он приблизился к ларьку, ощущая пламя в желудке. Здесь снова толкалось много разного люда, но меньше стало хамства, подходили и солидные люди — пропустить по случаю воскресенья кружку пива, которое любители заедали высушенной речной рыбкой или вареными раками. Но ларьку оставалось существовать недолго. К нему подступала траншея. В нее укладывалась чугунная труба — позже ее присоединили к центральной водонапорной системе. И ларек оказывался совсем некстати перед фасадом нового здания. Его еще не было, но для строительства изготовили бетонные плиты, известку и кирпичи; а прежде самосвалы возили щебень и песок и опрокидывали эти материалы в неприглядные водоемы окраины.
Избегая всяких вмешательств в свою личную жизнь, Сашка поскорее опохмелился. Он осмелел, направился дальше, и оживленные люди вызывали у него зависть и грусть. Он точно проспал целый период жизни города и теперь удивлялся тому, как все вокруг начало изменяться: окраина расстраивалась и свежела, веселели лица, улучшались костюмы…
Рядом с Павлом шла его мать. Танкист вцепился в костыли и напрягся. Мать хотела казаться бодрой и улыбчивой. Она надела светлое платье. Но в глазах Надежды Андреевны уже появилось предчувствие, из-за которого было тягостно смотреть ей в глаза. В облике Зотова Сашку насторожили зловещие признаки: странно побледнели ожоги и шрамы, глаз закатывался, тело внезапно содрогалось, будто Зотов начинал рыдать. Горожане кланялись, улыбались, чтобы выглядеть поприветливее, а видавшие виды фронтовики хмурились в задумчивости и смущались у танкиста за спиной. Мать взяла Павла за плечи, и он вдруг повернулся к ней с грубым, от отчаяния слабосильным окриком.
— Полегче, полегче, Паша, на костылях-то! — забормотала она, не отступая. — И не ругайся, пожалуйста! Не обижай, сынок, мать!..
