Но мать Павла не плакала. Просто не спала. Сидела у изголовья постели и глядела на сына. Ее глаза провалились; лицо стало желтое и морщинистое. От боли сын лишался памяти. А в беспамятстве стонал, дико вскрикивал и кого-то грозился пристрелить. К Зотовым приходила медсестра, чтобы сделать Павлу укол. Его навещал врач, брал руку танкиста и считал пульс. Доктор выписывал лекарства и говорил что-нибудь малозначащее, но о здоровье Павла молчал — ничего не говорил в утешение. Он знал, что слепнет второй глаз, потому что огнем задеты опасные нервы. И знал что-то еще, и оттого нервничал и боялся Надежды Андреевны, хотя она ни о чем не спрашивала, только прищуривалась да покусывала губу. Лейтенант, очнувшись, видел, что нет войны и что это его дом, а рядом мать. Он приподнимался на постели, упираясь в нее руками, упрямился и сердился, если мать препятствовала.
— Лежи, сын, лежи! — убеждала она, стирая ему пот со лба.
И тогда он говорил почти грозно:
— Пусти! Я пойду! Сам! Видишь, я живой!.. Я жить хочу!.. Я не для того остался жив!..
Закат был похож на недавние военные пожарища. Многим из тех, в общем неплохих мужчин и парней, кто еще проводил время с отпетыми забулдыгами, становилось вдруг очень грустно и тошно возле ларька. Надоели им необновленные разговоры, надоело горланить песни и куражиться. Приятели начали ссориться меж собой. Тяготило и запущенное место. Ожесточаясь, люди швыряли камнями в кур, уток и свиней и неожиданно испытывали нежность, останавливая взгляды на отдаленной зелени. Сашку же Матроса начали стесняться и поменьше приветствовали. Впрочем, безногий и сам как-то сразу перестал привлекать внимание. Он сидел на своей платформе одинокий и бессловесный, курил папиросу за папиросой и поводил злыми глазами, но однажды беспричинно осатанел и кружкой запустил в собутыльника.
Повторялось то, что было в первый раз: словно кто-то подавал сигнал к оцепенению, потом все, оробев, расступались. Танкист с трудом перемещал на костылях измученное тело, отвоевывая в движении отрезки времени. Он выбирался на улицу и двигался вдоль домов.
Казалось, он ждал, чтобы его здесь окликнули, но никто не мог пересилить страх и назвать по имени безликого человека. А Сашка, находясь в сторонке, зорко выслеживал действия героя-земляка.
Кто-то первым тихо, в спину позвал:
— Павел…
Лейтенант замер; потом обернулся и поник. То, чего не мог он сказать словами, он в долгом молчании выразил без слов. Его одинокий глаз закрылся, а подбородок, глянцевый после огня и лишенный волосяного покрова, задрожал. Зотов снова почувствовал себя худо, покачнулся, и к нему кинулись на помощь. Затем он посмотрел на всех, кажется, кивнул отдельно Сашке, и безногий пробормотал ответ, прячась в тени, небритый и сильно опухший, как от бесконечных слез.
