Бывало, умолкнет Сашка ненадолго, глаза наливаются кровью, а лицо еще больше темнеет, словно он сам темнеет изнутри. В нем закипает пьяная злоба, и все грустные обстоятельства личной жизни преувеличиваются. Глаза инвалида жестоки и неподвижны, но губы пружинятся в улыбке, и Сашка подыскивает объект для издевки.
— Постой, земляк! — окликает он прохожего фронтовика. — Иди потолкуем.
Если этот фронтовик еще плохо знает, какой злой стал Сашка, то останавливается и спрашивает:
— Что тебе, Александр?
— За что получил медаль?
— Эту? — И фронтовик в раздумье крутит круглую подвеску на груди. — Эту за форсирование Днепра.
— Из жалости, что ли, дали? — продолжает Сашка, коварно смягчая тон, и поскольку до фронтовика не сразу все доходит, то наступает пауза, затем Сашка цедит сквозь зубы:
— Сволочь!.. В блиндажах отсиживался!..
— Нет, Александр Прокопьевич, не отсиживался я в блиндажах, — отвечает наконец прохожий с достоинством и покачивает головой. — И медаль получил не из жалости.
— За что тогда?
— За форсирование Днепра.
— За то, что плыл, что ли?
— Да. Только плыл под пулями и бомбами.
— То-то остался целый, — замечает Сашка. — И руки-ноги у тебя есть.
И вдруг впадает в истерику и начинает орать с перекошенным лицом:
— Сволочь! В блиндажах отсиживался!.. Слышь, землячок, дай мне ногу! Не обижай героя войны! У тебя две — дай одну! Хочешь, я тебя убью, и мне ничего не будет? Потому, что я герой, а ты сволочь!
— Стыдно, Александр Прокопьевич! — бормочет прохожий, отступая. — Стыдно!..
Но вслед ему летят страшные обвинения, и Сашка теснит его, надвигаясь на своей платформе; а вокруг подзадоривание, улюлюканье и пренебрежение к трезвому человеку; потом растягивают гармонь, чтобы Сашка переключился на похабные частушки. Буйство, пьяная самонадеянность, и все — трын-трава. И конечно, очень весело…
Канаву пока не зарыли и не посадили деревья и цветы; вдоль канавы переступали куры, поклевывая что-то, в грязном водоеме плавали утки, приходил туда и боров, тыкал землю своим пятачком. Частные домики окраины были неряшливы и, кажется, стали теперь не очень приспособлены для житья: одни покосились, у других прохудилась крыша; заборы вокруг огородов, казалось, еще день-другой — и повалятся, во многих местах у них недоставало досок. Хотя здесь стояли электрические столбы и были натянуты провода, но вечерами в домиках зажигались керосиновые лампы и свечки. Для бытовых нужд окраины станция энергии еще не выделяла. Тем, что ночью район был не освещен, пользовались преступники: раздевали прохожих, отбирали у них деньги.
