Зайдя к подружке, я поражена: в сравнении со всеми другими квартирами, которые я видела и которые — все! — вызывали во мне неприязнь, вдруг много белого: белые стены, тюль на окнах, пышные белые подушки, накидки, кружева — все какое-то воздушное, солнце в комнате разными белыми кусками, белое и солнце — замечательно! Но ведь тут же и тюкнуло отчетливо: не то!
Всегда не то. Чуть потеплело — и снова холод. Холод и то, что двуедино с ним — неудовлетворенность. У этого холода есть своя страсть. Тоже холодная, но неотступная. Навязчивое стремление: в одном взгляде, в одном представлении охватить — что? — явленный мир. Охватить или познать? овладеть? объединить? Точного слова не нахожу. Ведь и Адам — познает свою жену. Хотя теперь бы сказали: овладевает, или же — удовлетворяется ею. Но по тому, как много Бог придавал значения плоду с древа познания, как соединил он с этим стыд, соитие, рождение и смерть, сдается, что Адам именно познавал. Да, для этого много слов, но вернее всего, пожалуй: познать, изведать, постигнуть мир. И тут опять вопрос: мир, но какой?
Мир, постигаемый моими ногами, весь ограничен проезжей дорогой с одной стороны и соседним двором с другой. Поездки с родителями — конечно, другие миры, но все равно они те же, плоскостные, четко связанные маршрутом. Мои сущностные отношения, притязания, преодоления — с другим, к другому миру. Люди как люди отсутствуют в этом Мире миров. Отсутствую и я — как тело, ребенок, дочь. Я — пристальный, преследующий взгляд, вот что я такое. Я — зрение, чувствилище, оценщица и соединительница. А люди? Блики на них значат больше, чем они сами.
Свет и тень вообще очень много значат. За светом и небом я слежу. И за деревьями. Из всех людей только одна, пришедшая к нам в гости женщина поражает меня: по голове, плечам, спине у нее крыло золотых волос. И этим золотым крылом волос она — в том, главном мире. Есть ли у меня какие-то слова, соответствующие ему? Пожалуй, несколъко слов из разговора взрослых. Я ведь много беру от них, от родителей и гостей, от их разговоров. Но беру сама — не выношу, когда они говорят специально для меня, когда они меня поучают. Я нанизываю подходящие слова на стержень своего сознания (такой вот неожиданный восточный оборот): Хаос, Дух, Бытие, Гегель.
«Хаос», — часто говорят родители, и кое-что я улавливаю. Хаос — это прекрасно с моей точки зрения. Множество маленьких частиц движутся по всем направлениям, иногда складываясь в поразительные узоры. Но лишь на секунду, и этот узор не повторится уже никогда. И маленькая частица ничего не может удержать, и весь этот хаос ей не объять так же, как мне. Как не удержать мне двух ощущений сразу или двух картин. И оттого, что это безнадежно, — еще прекраснее. Странно знакомым повеяло на меня недавно от фрагмента в «Ностальгии» Тарковского: люди мечутся по площади, каждый сам по себе, не замечая других, одинокие, как молекулы в броуновском движении, пустые взгляды, обрывки бумаг, обгорелые листы под ногами, слышен шепот, не людей, неведомо кого — возможно, они даже кричат, но крик этот кому-то дальнему слышен невнятным шепотом, слов не разобрать, неразличимый, объемлющий одиноких, мечущихся людей шепот, звук льющейся воды, такой же непостигаемый, как шепот, камера приподнимается, на секунду люди внизу, издали замедляются, их фигурки складываются в некую гармонию и скрежущий, равномерный звук с неким звоном спускается к людям, которые снова мечутся.
