Мои родители никогда не говорили о любви ко мне, и я была уверена, что они меня не любят, как и я их. Учительница же так часто делилась с нами мыслями о своем уме, терпении, самоотверженности, о том, что неплохо бы некоторым родителям хоть в десятую долю так же, не считаясь со временем, любить и знать своих детей, как любит и понимает она, что послушание, благодарность и преданность с моей стороны представлялись непременными. Все, что говорила учительница, было для меня, может, и скучной, но абсолютной истиной — как учебник.
Помню двух мальчишек, которых в наказание за какое-то хулиганство водили из класса в класс и выставляли на урок у доски. Ужас представить себя на их месте, стыд смотреть на них были так тошны, что я мстительно возненавидела их. «А раньше таких привязывали к столбу, — сказала нам учительница, — и каждый подходил и плевал на них». «А им хоть бы что! — думала я с яростным презрением. — Вон стоят себе и даже ухмыляются!» Вечером я с мстительным восторгом принялась рассказывать про двух хулиганов, которых все уроки водили из класса в класс и выставляли у доски, а в прежние времена таких привязывали и каждый подходил и плевал, — и вдруг осеклась: так беспомощно растерялась мама, так растянуто, с уничтожительной усмешкой молвил отец: «Да-а, что ж это вы сплоховали: не привязали и не плевали?» И опять ненавистью — уже к непонимающим, насмешливым родителям, вспыхнула я.
Жизнь моя совсем затмилась в эти годы. У меня не осталось ничего своего — даже моего своенравного холода.
Но вот настал год — грань одиннадцати и двенадцати лет. Впрочем, началось это, пожалуй, раньше. Мы уже жили на другой квартире, и хотя игры в новом дворе вроде бы те же были, но как бы теплела я, веселье прогревало отстраненную до этого глубь. В новом дворе было много гаражей — «Куку» называлось прятанье, скольженье между ними: если совсем бесшумно скользить, то замороченный ищущий-ловящий, даже глядя на тебя, робеет узнать, окликнуть, броситься к тебе — такой уж странный был этот мир затерянных в листве и деревьях гаражей с красным и обморочно фиолетовым светом в щелях и швах от фонарей и автогенов внутри.
И игра — совсем уж в сумерках: девочка лежит, закрытая с головой, семь человек стоят вокруг, подпихнув под нее указательные пальцы. Тот, что у изголовья, гулко: «Мать чертей умерла. Это правда?» И каждый: «Правда», «Правда», «Правда». — «Так поднимем ее». И поднимаем на пальцах. И жуть, и душит панический смех. Но если не вытерпишь, захохочешь — сил уже не хватит, обрушивается навзничь «мать чертей».
