— Вот только что разве!
А другой раз, задумавшись, говорила Ольга девчонкам:
— И мужья у меня были, и полюбовники. Мужиков я повидала-перепробовала. А только все, девчонки, забывается, что не любовь. Одна любовь помнится. А остальное все — трам-тара-рам!
И колечки к потолку пускала.
— Люблю, как Ольга курит.
— А я — как матерится, — переговаривались девчонки.
Молоденькая нотариус, проводив клиента, просила:
— Девчонки, вы хоть не материтесь, когда у меня клиент.
— А что, слышно?
— Еще как! Клиент уж и меня не слушает — от смеха давится.
— Да ты что! — И Ольга легко и весело материлась.
Молоденькая нотариус все хотела выправить ее жизнь. Письмо уговаривала написать Волоту: что из того, что и он женат, и Ольга замужем, с детьми, — ничего нет важнее любви! В тридцать лет кончать жизнь, что она, Ольга, с ума, что ли, сошла? Почему опустилась, почему в самодеятельность не ходит? Одно знает книги про любовь читать да прошлое вспоминать.
— Тебе несчастья, как хлеб, — ругалась нотариус. — Чтобы уже ничего нельзя было исправить. Чтобы уже ничего делать не нужно было. Ты просто ленивая.
Ольга любила, когда та ее ругала. Какие-то минуты казалось ей, что и в самом деле ничего не кончено, все еще можно исправить, хотя бы увидеть Волота, след ног его поцеловать: за все — за его и свою погубленную жизнь. Но это так — минутами. Знала она лучше, чем молоденькая нотариус, что ничего в жизни исправить нельзя. «Это все из-за любови в речке высохла вода — раскатились серы камушки, расстались навсегда». Такое коротко бывает. А самодеятельность — что ж: как конфеты из сахарина. Вот дети росли. Старшенький — умный, все машины рисовал да книжки о науке читал. Младший — бутуз, следом так и переваливался, щеки ее ладошками гладил, смотрел с обожанием.
Да еще было однажды — не телесное, не любовное. Ходила она за мальчиком в садик — уже и не та совсем, что прежде: двухдетная, неухоженная, не одетая и не обутая толком, битая-перебитая жизнью, замотанная нищетой своей. Одни лишь эти минуты, пока шла с работы в детский садик, и не спешила — дождь или солнце, а все воздухом свежим веяло, на мир зеленый смотрелось. Не сразу она и заметила, что каждый раз на одном и том же месте, у заборчика, стоит мужчина. Не здешний, не такой уж и молодой, но худощавый, и лицо особенное. Стоит, курит, смотрит-смотрит на нее. Не заговаривает, нет. И она пройдет — глаза опустит. Смотрит. Совсем не так, как мужики на баб смотрят. Как на икону, что ли. И кажется ей, что, может, другого-то и не надо — только вот чтоб так смотрели. Волот и то так на нее не смотрел. Ну там другое — там молодость и счастье были. Что за мужчина? Она так никого и не спрашивала о нем. И он никого о ней не спросил — уж ей бы сказали. Один раз не было его на привычном месте, так она, дура, шла, и слезы у нее капали. А на другой день — опять здесь. Так, издали, встретит ее взглядом и не отведет глаз, пока она не скроется.
