Я застонал от унижения, ярости и бессилия.
Их было трое, и среди них я сразу узнал доктора, который меня лечил. Он был, как всегда, элегантен, лицо было бесстрастно. Он снял джинсовую куртку, под которой оказалась майка с надписью на английском языке, которую можно было перевести приблизительно так: «ЛЮБИ МЕНЯ, КАК Я ТЕБЯ, И БУДЕМ ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ».
Второй, белобрысый, стриженый почти наголо в темно-синей рубашке с погончиками и закатанными выше локтя рукавами. Он не мог отвести глаз от распятой обнаженной Берты, и весь его облик выражал звериное желание овладеть столь доступной плотью.
Третий, постарше, в длинном светлом плаще стоял, прислонившись к косяку открытой двери, держа под контролем комнату и холл, медленно двигая челюстями, пережевывая жевательную резинку. В его левой руке удобно примостилась «беретта» армейского образца. Правая рука покоилась в кармане плаща. Этот был наиболее опасен. И не из-за «беретты». В его расслабленном спокойствии угадывалась молниеносная реакция, а узкий лоб с низко растущими густыми волосами и глубоко посаженные глаза начисто отметали малейшее предположение о каких-либо эмоциях.
Доктор поставил на стол свой походный медицинский несессер, отодвинув высокую вазу с гладиолусами, открыл крышку и на мгновение задумался.
— Ну, что, эскулап, — услышал я свой хриплый голос, — так это ты правишь бал? Свои тридцать сребреников тоже в чемоданчике носишь? Они греют твою подлую душонку… Могу показать хорошее, надежное место, где их спрятать.
— Причем здесь тридцать сребреников, — искренне удивился он полуобернувшись в мою сторону, — я никого не предавал.
— Ты самый мерзкий и подлый предатель. Иуда по сравнению с тобой невинный агнец. Ты предал своих товарищей по благородной профессии. Ты не из тех, кто рискуя собственной жизнью идут в очаги, зараженные чумой или холерой. Нет. Ты пошел прямо в противоположную сторону, чтобы работать на чуму, за лишнюю десятку. На чуму двадцатого века, наводнившую землю наркотиками, проституцией и разъедающей коррупцией, на чуму похуже настоящей. Ты самая настоящая отвратительная тварь, криттер.
— У тебя самого руки по локоть в крови, — он вновь повернулся к несессеру.
Я все-таки его достал — на его скулах едва заметно играли желваки. Белобрысый приблизился к моей кровати и, сильно ударив по ней ногой, произнес:
— Верни быстренько все деньги и все остальное, что было в дипломате, и не попадайся нам больше на глаза.
