Он был одет в старую промасленную телогрейку и почему-то прятал руки за спину. Осторожно присев на краешек кровати, он спросил:
— Ты ведь уже хорошо себя чувствуешь, Вадик? Вставай, сейчас мы поедем с тобой в одно место…
«Нет! — закричал я изо всех сил, — нет! Ты уже умер, ты умер, это видели все!» — но не услышал своего голоса.
— Ну что ты. Не валяй дурака. Вставай и поедем. — Его бледная, землистая рука тянулась к моей груди, очевидно с намерением приласкать меня.
Склонившись к столу, перебирая невесть откуда взявшиеся косточки домино, сидел прапорщик Комаров из Саратова, заведовавший в свое время вещевым складом. Этот-то, страстный курильщик анаши, я точно знаю, был жив и здоров, и я, все еще не слыша своего голоса, закричал в его сторону: «Витька! Скажи ему, что он мертвый! Ты-то чего!»
Комаров укоризненно посмотрел на меня:
— Брось, Быстров, вечно ты чего-нибудь придумаешь. Иди, иди, у него кадиллак. Чего упираешься, иди, если приглашают. Я бы тоже прокатился, да мне плану сейчас должны принести.
Генкина рука похлопывала меня по груди. Я с ужасом обнаружил, что не могу пошевелиться.
Я напрягал всю свою волю, чтобы вырваться из тисков кошмара.
Медленно, словно бы нехотя проступили очертания комнаты, утраченное было дыхание восстановилось, я почувствовал слабый запах бензина, исходивший от Матильды.
По щекам текли горячие, едкие слезы, я все еще не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог даже повернуть голову.
Неизвестно сколько время я так пролежал, боясь закрыть глаза, чтобы вновь не оказаться в паутине смертного страха.
Мне казалось, что я вставал, ходил, что-то делал, что-то передвигал, куда-то спускался и поднимался, не испытывая при этом ни слабости ни боли, что-то беспокоило, какое-то препятствие, которое нужно было преодолеть. То ли в бреду, то ли наяву, я вновь и вновь вставал, опять что-то двигал, устраняя беспокоившую помеху, пока не оказался не небольшой, открытой с трех сторон площадке, ровной как стол, в горах, под палящими лучами афганского солнца.
Надо мной завис вертолет, и надо было только подняться на ноги, чтобы взобраться в его спасительное чрево, но ни ноги ни руки не слушались меня.
С обеих сторон надвигались «духи», поливая меня смертоносным свинцом, и я удивлялся, что все еще жив.
Вихрь от лопастей винта трепал мою одежду и сотрясал тело, на лицо падали крошечные камешки, захваченные вихрем, но я не мог пошевелиться и даже открыть рот для крика.
