Аракуш | страница 2
Бывало, вызывают его:
— Авдеич!.. А, Авдеич!
Из окна на улицу два слова:
— Иду, бегу!
Подождут и снова:
— Авдеич!.. Ты что же там?
— Скачу, лечу!
Ещё подождут и уж недовольно:
— Да докуда же ждать-то?.. Авдеич!
— Прыгаю!
И сквозь очень щедро от пола до потолка развешанные всюду клетки пробирается наконец к окну Авдеич.
— Насчёт чего?
— Голубя нашего не ты загнал?
Авдеич жил «на Пушкарях», то есть в слободе Пушкарской — часть нашего города наиболее первобытная, — и здесь много было весьма яростных голубятников.
— Голубя?
— Ну да, голубя, а то кого же!
— Какого голубя?
— Обыкновенно какого… Какие бывают-то? Турмана красного.
— Вчерашний день?
— Ну да, вчерашний, а то когда же?…
Пекинскоутиными глазами своими внимательно рассматривает Авдеич стоящего у окна — сапожника ли Хряпина, большого пьяницу, слесаря ли Носенкова, длинного малого с запачканным носом и в фартуке чрезвычайно грязном, или ещё кого из тоскующих по красном турмане, и говорит спокойно:
— Рупь.
Это у Авдеича была цена непреклонная; её знали и без рубля в кармане к нему не шли.
Любопытно было, что пушкари и стрельцы, жители другой нашей слободы — Стрелецкой, — народ, в общем, буйный и пьяный, любители кулачных боёв и вообще всяких побоищ, держались каких-то своих неписаных законов насчёт голубей.
По вечерам, с тряпицами на шестах, они только тем и занимались в летнее время, что выпускали и гоняли голубей, воинственно свистя на своих крышах.
Голубиные стаи над стрельцами и пушкарями (потомками всамделишных пушкарей и стрельцов времён царя Алексея) взвивались еле глазу видно — там, в вышине, парили, и купались, и ныряли, кувыркались и комьями, как ястреба, падали вниз; и были среди них свои, всем известные, короли высоты полёта, и короли парения, и короли спуска.
Помимо того, особенно восхищали нас и особенно всеми ценились винтовые, те, которые набирали высоту страшную и оттуда вниз шли винтом — по спирали, равномерно кувыркаясь и заставляя ахать и вскрикивать всех этих милых людей с шестами.
Но в вечера голубиные не только были умиление и восторг, соревнование и задор, — тут была ещё и охота, почти война.
Голубиные войска вверху, в небе, и их командиры внизу, на крышах, и целью всех очень сложных манёвров их и отчаянного свиста в два пальца и махания тряпкой являлось то, чтобы в наступающей темноте на твою крышу вместе с твоей стаей сел отбитый чужак.
Эта военная добыча считалась вполне законной, брать её силой не полагалось; хороший тон голубятников презирал в таких случаях даже и ругань; признавалось только одно: если принесли за голубя выкуп, то задерживать его было уж нельзя.
