Мать и Кася не спали. Грохот, здесь, вдали от центра, хоть и приглушенный, не дал им сомкнуть глаз. Они спросили, знает ли он, что это так грохочет в городе, но, услыхав односложный ответ, уже не возвращались к этой теме и умолкли. Когда Станислав лег, ему показалось, что мать плачет. Хотел ее успокоить, но не нашел нужных слов и вскоре незаметно забылся тревожным сном.
Следующий день принес новые тревожные вести. Утренняя пресса, кипя благородным гневом, который в подобных случаях переполнял гитлеровские газетенки, сообщала, что вчера польское правительство отклонило немецкий ультиматум относительно Гданьска. Станислав прочел передовую статью и, возмущенный оскорблениями в адрес Польши, бросил газету на пол. Мать подняла ее.
— Что такое ультиматум? Сташек, что это значит? — спросила она, испуганно глядя на сына.
— Успокойся, мама, — ответил он. — Немцы предлагают Польше неприемлемые условия, и Польша их справедливо отклоняет.
— Хорошо, но что все это означает?
— Ничего особенного, мама. Право же, ничего особенного. Господи, как же тебе это объяснить? Не сегодня-завтра будет война. — Он отвернуться и, сославшись на то, что необходимо срочно почистить велосипед, выбежал во двор.
Харцерскую организацию распустили, польскую гимназию закрыли, часть учителей уехала в Польшу. Это были польские граждане, оказавшиеся без работы. Вместе с небольшой группой харцеров Станислав провожал их на станцию. Они уезжали со слезами на глазах, и со слезами на глазах расставались с ними те, кто по причине своего немецкого гражданства оставался в рейхе. Начальник, тоже преподававший в гимназии, тяжело переживал это расставание. Станислав впервые видел его таким удрученным. В распахнутом пальто, понурив непокрытую голову, с печатью забот и тревог на лице, изрезанном глубокими морщинами, он обратился к отъезжающим с краткой речью: «Прощайте! Больше нам уже не придется открывать учебный год в нашей гимназии. Дети наши пойдут в немецкую школу, но никогда не забудут того, чему мы их научили. И вы, возвратясь на родину, не забывайте тех, кто здесь остался. Не теряйте веры в нас. Что бы ни случилось — мы останемся поляками».
Последние объятия, утешения, которым никто не верит. Отъезжающие размещаются в вагоне, протискиваются к окнам, чтобы сказать еще что-нибудь, но слова застревают в горле, их заменяют грустные улыбки, безмолвные кивки. Поезд трогается, набирает скорость, машущие руки замирают в воздухе, и на перроне воцаряется гнетущая тишина. С отъездом этой горстки учителей у ребят окончательно обрывалась связь с родиной. Они словно очутились в шлюпке, отбившейся от судна в открытом море. Остались вдруг одни, отрезанные от родины, среди враждебной стихии. С перрона уходили в подавленном настроении. Начальник брел к выходу с низко опущенной головой. Казалось, он не видит и не желает никого видеть. Но на привокзальной площади подошел к Станиславу, положил ему руку на плечо и сказал, что должен потолковать с ним с глазу на глаз. Они отделились от остальных провожающих и свернули в менее оживленную улицу.
