Он лежал в траве возле железнодорожного полотна, за развесистой ольхой, стараясь не бросаться в глаза, и в ожидании поезда предавался мрачным раздумьям. Солнце уже клонилось к закату, когда наконец к полустанку подошел поезд. Станислав собирался было сесть в последний вагон, но тут кто-то высунулся из окна и окликнул его. Потом закричали из других окон. У него буквально гора свалилась с плеч. Вся дружина налицо, все до одного. Никого не задержали. От радости его едва не задушили в объятьях.
— Твое счастье, что смылся в кусты. Уж они взяли бы тебя в оборот. Очень им этого хотелось. А как мы там выкручивались, ты не представляешь…
— Где? Где вы были?
— В гестапо. А ты думал нас на обед пригласили?
— Не шутите. Действительно были в гестапо?
— Были. На встрече с твоим учителем. Он весьма сожалел, что тебя нет с нами. Это фашист. Каждому по очереди в глаза заглядывал. Говорил, что узнал бы тебя и ночью. А то, что ты сказал о фюрере, он даже повторить не осмеливается. Спрашивали нас, не сбежал ли кто-нибудь. Никак не могли досчитаться. Сколько вас было, да сколько вас было, — допытывались. А мы свое… Мол, не считали, но все в сборе. Наконец, оставили нас в покое. Запретили только показываться на шоссе и велели возвращаться домой поездом. Повезло тебе, Сташек. Этот немец узнал бы тебя как пить дать…
Повезло. Конец поездке в протекторат Чехии и Моравии. Им не удалось обнаружить даже того, что они готовы были считать видимостью свободы. Фашизм расширял сферу проникновения, щупальца гестапо становились все длиннее и все глубже впивались в тело Европы. Поездка была их лебединой песней. Через несколько дней им предстояло узнать от начальника о решении гитлеровской администрации, окончательно ликвидирующем польское скаутское движение в рейхе.
Между тем в родном городе их ждал еще один мрачный сюрприз. Поезд прибыл на станцию глубокой ночью. Город уже спал, но далеко не безмятежным сном. Нарушал его странный, монотонный рокот, от которого дрожали оконные стекла. Многие вскакивали с постели, распахивали окна, а те, кто жил на главной улице, мог наблюдать за тем, что творилось на мостовой. Ребята, которые с группой пассажиров шли со станции, были внезапно остановлены. Полевая жандармерия оцепила перекресток. Никого не пропускали. Во мраке ночи по мостовой катили грузовики с пехотой, броневики, пушки, платформы с металлическими понтонами, мотоциклы с пулеметами, закрепленными на колясках, штабные автомобили повышенной проходимости и тяжелые танки. Двигалась стальная лавина, начиненная порохом, динамитом, тротилом и всем тем, что только способно крушить, уничтожать и убивать. Жандармы-регулировщики, размахивая белыми и красными кружками на палочках, перекрыли дорогу, ребята, судорожно сжимавшие рули велосипедов, стали невольными свидетелями зловещего парада бронированных полчищ, которые ползли к границам их родины. Казалось, кто-то сдавил клещами горло и вместо воздуха они глотают раскаленный песок. Станислав понимал, что той Польше, которую он любил с детства, а увидел впервые три недели назад, придется подставить свою живую плоть под удар этой стальной лавины. Домой он вернулся мрачный, подавленный.
