— Он умер? — спрашивает она.
— Да, — выпаливаю я, изумляясь тому, как быстро отвечаю. — Умер.
Слова повисают в воздухе.
— Ясно, — говорит Вэн и пальцем, как дулом пистолета, тычет в висящие на шее наушники. Там кто-то щебечет, будто колибри возле сиропа. — Слышала эту песню? Тебе точно понравится.
Я мотаю головой: нет, не слышала. Вэн снимает наушники с шеи и надевает мне на голову.
Это Коммон[129], “Сводишь меня с ума”. Я слышала ее. Но Вэн об этом не говорю, заглатываю наживку, пусть скользит по строчкам Коммона пронзительный голос Лили. Я принимаюсь кивать в такт, свешиваюсь набок, теперь я в атмосфере Вэн, так? Я закрываю глаза, сейчас они мне не нужны. Есть лишь ее запах, наушники обнимают музыкой мою голову. И всё. Когда трек заканчивается, я говорю:
— Хорошая песня.
— У меня есть весь альбом, — отвечает Вэн. — Помнишь предыдущий?
— Помню.
Мы возвращаемся к домашней работе, царапаем ручками бумагу, щелкаем клавиатурой, шелестим страницами учебников. Наушники так и не надеваем. Доделав задания, я встаю и иду к холодильнику под моей кроватью-чердаком. Достаю молоко, которое стащила из университетской столовки, заливаю последнюю оставшуюся порцию дешевых хлопьев и сажусь по-турецки в центре ковра.
Едва я принимаюсь хрустеть хлопьями, как Вэн выходит из-за стола и садится на пол рядом со мной. Кивает на тарелку. Я отдаю. Вэн засовывает в рот ложку хлопьев и возвращает мне тарелку; пальцы наши бегло соприкасаются. Я зачерпываю ложку хлопьев, жую, глотаю и снова протягиваю ей тарелку. Она берет ее обеими руками, набивает рот хлопьями, отдает мне тарелку. Ложка звякает о фарфор. Я снова зачерпываю хлопья, подношу ложку к губам и чувствую вкус Вэн. Ее тепло. Ее аромат. Я глотаю все вместе — молоко, хлопья, ее. Мы словно творим молитву.
— Окей? — спрашивает Вэн.
— Окей, — отвечаю я.
Я так и не прочувствовала смерть Ноа. По крайней мере, как должна была бы — тяжело, драматично. До самой этой минуты. Переживание обрушивается на меня, точно поднявшаяся во всю свою высоту волна на берег. Господи Иисусе, его больше нет. Он ушел навсегда. Мы никогда уже не позвоним друг другу, он не будет умничать и меня раздражать. Не будет живой связи меж тем, какими мы были в детстве, с ханабата под носом, забудется, как вместе читали и смеялись, лежа на диване. Не будет больше иллюзии, будто все это может вернуться или повториться в будущем, только сильнее и ярче. И мама с папой не будут сиять от гордости — пусть не за меня, но я хотя бы могла немного погреться у разведенного другим огня. Никогда, никогда, никогда. И меня однажды не станет. И всех, кого я люблю. Ничего.
