На Рождество я снова звоню домой. Теперь беседы с родителями даются нелегко. У каждого из нас собственный язык смерти и скорби, не поддающийся переводу. И вот еще что странно: я общаюсь с папой намного меньше прежнего — мама каждый раз находит причину, по которой он не может подойти к телефону. Странно, правда? Разговоры наши превратились в настольную игру, никто не знает, как в ней победить, зато прекрасно знает, как проиграть — достаточно упомянуть Ноа. Поэтому мы обсуждаем всякую чепуху. Сколько стоит молоко. Новый маршрут, по которому мама водит автобус, и схемы движения транспорта. В какой обуви мои колени после смены в “Романском стиле” не будут болеть, точно в них налили цемент. Я объясняю, что такое хостел.
Каждый раз одно и то же, но я все равно звоню. И в Рождество.
— Пиццерия в центре, что будете заказывать? — говорит голос.
— Привет, пап.
— Папы у нас нет, зато есть пицца с индейкой. Сегодня специальное рождественское меню.
— Я думала, это Гавайи, — говорю я. — Добавите ананас?
— Ананас! — восклицает папа. — Это дерьмо давно пора запретить законом.
— Как и дурацкие папины шуточки, — отвечаю я, но все равно улыбаюсь.
После моих слов пауза, а потом папин голос стихает, переходит в свистящий шепот, я не понимаю, что он говорит.
— Пап, что?
Голос еще звучит. Воздух в трубке вибрирует. Я это чувствую, уши закладывает, как будто спускаешься с высоты. А потом папа исчезает.
— Пап…
— Привет, дорогая. — Мамин голос.
— Мам, что происходит?
— Ничего.
— Я имею в виду, с папой.
— Ах, с папой! Он… пошел открывать дверь, к нам пришли.
Во мне сжимается кулак обиды. Я знаю, что она врет.
— Мам, — говорю я.
— Как проходят каникулы? — спрашивает она. — У тебя все хорошо?
Она и раньше в таких случаях меняла тему, с чего бы ей сейчас вдруг отвечать? Я решаю не придавать этому значения.
— Конечно, — говорю я. — Наверное. Рада, что дотянула до конца очередной смены, не плюнув никому в тарелку.
Мама смеется.
— Прекрасно тебя понимаю, уж поверь, — говорит она. — Но нужно уметь абстрагироваться. Пришла на работу — представь, будто запираешь Кауи в шкафчике вместе с уличной одеждой и рюкзаком. До самого конца смены.
— Я уже привыкла, — отвечаю я.
— Вот и хорошо, — говорит мама. — Я привыкала долго. Очень долго.
— К тому же, — продолжаю я, — осталось всего две-три недели, а там снова начнутся занятия.
— Везет тебе, — говорит мама.
Господи Иисусе, думаю я. Начинается.
— Можно хотя бы на Рождество обойтись без этого? — спрашиваю я. — Я… Здесь никого нет, мам. Только я.
