Булгарин, приближавшийся в эти же годы к своему 50-летию, был личностью публичной, имел шумную, но весьма противоречивую репутацию; был хорошо известен и как соредактор и соиздатель газеты, «читаемой всюду и всеми», и как автор различных сочинений, первым в ряду которых стоял популярнейший роман «Иван Выжигин», повсеместно читаемый и в России, и в Европе.
С этой точки зрения появление в газете статьи Булгарина об опере «Жизнь за царя» должно было восприниматься явлением знаковым. И для самого Булгарина, «подхватившего» разрабатывавшуюся тему и впервые в своей практике подключившегося к разговору о русском оперном произведении[263], и для Глинки.
Знаковость публикации видна и в другом. В отличие от статей Одоевского и Неверова она стала первой и на то время единственной, созданной без предварительных контактов и консультаций с Глинкой и, тем более, без каких бы то ни было просьб со стороны музыканта. Было ли это решением Булгарина-редактора, обеспокоенного «потерей» обещанной газетной публикации Одоевского? Действовал ли он по рекомендации свыше, сориентировавшей журналиста на иной характер освещения события? Заключалось ли в этом личное побуждение Булгарина-журналиста? В данном контексте это не столь уж важно. Существеннее подчеркнуть другое: для читателей появление булгаринской статьи вместо ожидаемого продолжения публикаций К. В. О. оказалось полной неожиданностью. Равно как неожиданностью оказался и предложенный в статье ракурс рассмотрения произведения.
В музыковедческой литературе прочно укоренилась мысль о том, что булгаринская статья, «развязная и невежественная», появилась из желания автора «сбить Глинку с избранного пути и отбросить русское искусство назад»[264]. Но это не так.
Очевидный парадокс статьи Булгарина состоит в том, что собственно музыка «Жизни за царя», равно как и сам спектакль рассматривались в ней весьма поверхностно. Серьезный анализ сочинения и его исполнения являлись здесь явно задачей маргинальной. Так выстроенная статья была реализацией осознанного булгаринского решения, ради которого, скорее всего, он и взялся за перо. Опера Глинки явилась для него не более чем поводом к разговору, темы которого были для журналиста чрезвычайно важны.
В статье есть три краеугольных положения, каждое из которых отражало суть этической и эстетической позиций Булгарина.
Первое касалось ответственности критиков за выносимые ими оценки и необходимости руководствоваться в своих суждениях здравым смыслом и объективными ценностными критериями. Булгарин расходился с Одоевским не в оценке новой русской оперы, но в том, что она играет исключительную роль в развитии европейского оперного искусства.
