— Мама, — мог заявить трехлетний малыш, — я испачкал свою курточку.
— Вижу, сынок, — отвечала его мать Жерарда ле Беррюйе, — ничего страшного. Ты правильно сделал, что честно признался в этом. Сейчас ее почистят.
— Но я испачкал ее вовсе не случайно, — продолжал он. — Мы играли с ребятами, а тут пришла очень красивая девочка вот с таким зеленым бантом. Я взял и нарочно испачкал свою курточку, чтобы девочка с зеленым бантом заметила меня и посмеялась. Я знал, что курточку пачкать нельзя, а сам взял и испачкал.
— И что же девочка? — несколько растерянно спрашивала Жерарда ле Беррюйе.
— Она меня все равно не заметила, — сокрушенно отвечал трехлетний Жоффруа.
Отец, которого тоже звали Жоффруа, гордился своим сыном и всячески поощрял его в отстаивании истины.
— Ты правильно поступаешь, мой мальчик, — говорил он. — Будь таким всю жизнь.
Однако быть всю жизнь таким, каким ты был в пеленках, наверное, столь же нелепо, как бородатому сосать соску. То, что умиляет во младенчестве, чуть в более старшем возрасте воспринимается как невоспитанность, дурной тон, неумение вести себя в приличном обществе и, наконец, попросту как дерзость.
Родительские восторги по поводу удивительного ребенка довольно быстро остыли, а затем сменились раздражением.
Однажды, когда Жоффруа шел восьмой год, в доме у Валле собрались на Пасху гости.
Разговор за столом коснулся злободневной темы. Заговорили о том, что Франциск I поступает мудро, преследуя еретиков, что их вольнодумство подрывает устои церкви и государства.
— А я не понимаю нашего короля, — раздался вдруг звонкий голос Жоффруа-младшего. — Зачем король приказывает сжигать и вешать людей только за то, что они хотят молиться Богу по-своему?
— Извинись! — жестко и не без испуга сказал в наступившей тишине отец. — Сейчас же признайся, что ты сказал глупость. Перед сном ты на коленях три часа будешь раскаиваться в своем поступке. Разговоры взрослых не касаются детей. А теперь убирайся отсюда вон!
Сверстники подтрунивали над Жоффруа, называли его чокнутым и задавалой.
— Зачем ты всюду лезешь со своей откровенностью? — говорили они. — Хочешь показать, что ты один правильный, а все остальные отъявленные лжецы?
— Просто я считаю, — отвечал он, — что нужно быть честным.
— Да будь ты хоть сто раз честным, — шумели они, — только молчи! Тебя ведь никто не тянет за язык всюду лезть со своими откровениями.
— Какая же это честность, если я с чем-то не согласен, а сам молчу? — удивлялся Жоффруа. — Это как раз и есть бесчестность. Те, которые молчат, потому что согласны или ничего не понимают, люди честные. Бесчестны знающие, но молчащие.
