— Товарищи, кто желает высказаться? Может, вы, Василий Петрович? Объясните коллегам…
— Вы же знаете… Наша семья давно распалась. Больше мне нечего сказать.
— Как это — нечего? Вы что, смеяться над нами вздумали? Соберитесь с силами, найдите в себе мужество и скажите: да, признаюсь, я запятнал честь коллектива и… Ну, и так далее, и так далее…
«Честь коллектива», мысленно съязвил Кирилл Михайлович. Общее коллективное лицо. Конформность. Честь заводской марки, честь мундира. Личного мундира Семена Иосифовича. Мундир руководителя, юный друг, никогда не бывает личным. Спасибо за предметный урок, старший товарищ. О! Скользнула ослепительным лучом прожектора, и ресницы же у нее как веер! За любовь надо бороться, за правду — тоже. Защищать правду! Парадокс. От зверей или от марсиан? Людскую правду защищать от людей! Для людей! Парадокс. Надо как-нибудь к ней заглянуть, она, кажется, живет у тетки; правда, не очень-то хорошо, когда поблизости свои, сразу берут на прицел: кто? Какой оклад? Квартира? Машина? У нее кто-то, видимо, есть, такую хорошенькую не могут не заметить — бутончик. Красота — девичье приданое, и гордиться этим, пожалуй, нечестно, потому что не собственными руками добыта, а она гордится, будто самое себя создала. Слепая природа. Одному тонко, ювелирно все черточки физиономии выточила — залюбуешься! А иной раз так схалтурит, будто не доплатили ей или родители об этом не позаботились. Дать бы всем полуфабрикаты, и пусть каждый сам себя вытачивает — тогда и задирай нос. Красота, молодой человек, не играет никакой роли, нас увлекает душа человека, его дела. Ах, как пронимает, дайте ведерко, не то слезы польются прямо на пол. Почему, Иван Иванович, молчите? Первая скрипка. Товарищи, в то самое время, когда… Он, видимо, о себе не думает. Живет вне себя самого… Что ж, придется нарушить традиции. Может быть, Цецилия Федоровна?
— Разрешите мне, товарищи.
Семен Иосифович неприязненно поморщился, его раздражала бесцеремонность Волоха, особенно то, что обратился он не к нему лично, а ко всем — товарищи. Кирилл Михайлович встал нарочито медлительно, чтобы этим как-то подчеркнуть свою солидность, о которой ничего не могло сказать его юношеское лицо с кромкой редких усиков. Он поставил перед собою стул, двумя ладонями пригладил давно не подстригавшиеся волосы, торчавшие на его затылке, как ястребиные когти. Когда он поворачивал голову, когти шевелились, словно оживали. Все повернулись к нему, но он заметил только то, что на него устремила свои голубые прожекторы Вероника — бутончик в утренней росе. Кирилл Михайлович опустил голову, чувствуя, что краснеет. Хотел начать: «Я скажу несколько слов». Но он постоянно воевал против штампа.
