– Позвольте, я сяду, – сказала она, опустилась на стул, зажгла свечу и, неожиданно приблизив ее ко мне, внимательно посмотрела на меня.
«А, вот как, вот как!..» – подумал я, в то время как острая злоба зашевелилась в душе моей. В эти минуты я ее ненавидел.
– Конечно, мне ничего не остается добавить к вашим прекрасным словам, кроме разве одного: вы истинная супруга и примерно-добродетельная мать.
Я бросил ей эти слова, точно удар хлыста, и как от удара чего-то острого она вздрогнула и внимательно стала смотреть на меня. В глазах ее, казалось, светились мольба и как бы слова: «Ну к чему это? к чему? ведь ты знаешь, что тебе делать».
Вдруг она поднялась, подошла ко мне и, горячо поцеловав меня в губы, точно желая зажечь во мне решимость осуществить все ее скрытые желания, отошла на прежнее место и тихо, выразительно сказала:
– Я не мать, а мачеха.
Последнее слово было произнесено с особенным ударением и выразительностью в лице.
Порыв ее неожиданной нежности разогнал мою злобу, но меня что-то подбивало помучить ее, и я сказал:
– Наше положение невыносимо, милая княгиня; я не вижу никакой возможности разбить цепи, перевитые розами добродетели и материнской любовью.
По губам ее прошла судорожная гримаска, но немного спустя она очень тихо, загадочно произнесла:
– Вы умеете все понимать, а требовать от меня страшных слов не надо. Я только слабая женщина. Мужчина смеет много и может много.
– Чего же именно?
– Вы знаете.
– Значит, я должен продолжать сбрасывать каменья, мешающие нам?
Над ее глазами полуопустились длинные черные ресницы с таким выражением, точно отвечая мне «да», в то время как на губах зазмеилась коварная усмешка.
– Хорошо, я снисхожу к вашей женской слабости и не приподымаю перед вами красное пугало, называемое смертью; но, Тамара, ваш муж – человек хороший и добрый, и, быть может, вы хотите, чтобы он жил долго, как Мафусаил.
Она нервно рассмеялась, и лицо ее сделалось злым.
– Какой вы колкий, Георгий Константинович; вы нисколько не щадите меня. Я вам тысячу раз повторяла, что, выйдя за него, я сделала страшный шаг и с тех пор каюсь и каюсь без конца. Конечно, если он будет жить, то пускай живет; но говорю вам совершенно откровенно, если бы так случилось, что бесчисленные болезни, кроющиеся в его хилом организме, поднялись бы в нем с удвоенной силой и, засушив его руки и ноги, приковали бы его к постели, то я смотрела бы на него совершенно сухими глазами.
– Неужели? – вкрадчиво и лукаво сказал я, испытывая радость в душе и какое-то острое злобное чувство.
