В кабинетах меня, однако, не понимали. Считали, что нет никакой необходимости ворошить прошлое, были уверены в том, что Фишер канул в Лету и там ему самое место. Я пытался изменить ситуацию, заявлял о своем профессиональном интересе, о важности победы, которая будет получена в игре, а не по правилам Федерации из-за отказа Фишера играть, как это случилось в семьдесят пятом. Но единственное, что я слышал в ответ, был вопрос:
– А вы можете гарантировать победу?
– Гарантировать не могу. Фишер – сильнейший игрок. Но шансы у меня неплохие. Скажу откровенно, сейчас их даже больше, чем год назад.
Но спортивные функционеры меня не слышали, в том числе и министр Павлов, который, конечно, из-за сложившейся ситуации тоже начал проявлять ко мне некоторое недоверие. Честно говоря, я был готов к тому, что недоверие окажется настолько сильным, что я стану невыездным, однако уже через несколько недель после скандала мне выдали паспорт для поездки на турнир в Испанию. Получив зеленый свет, я предположил, что больше ни одной подобной ситуации мне не простят. Привычка шахматиста просчитывать всё на несколько ходов вперед заставила меня пробиться на прием к министру, который принял меня весьма неохотно, демонстрируя всем своим видом непонимание, зачем мне понадобилась личная встреча.
– Улетаю на турнир, Сергей Павлович. Вот, выдали паспорт. Благодарю за доверие!
– Всего хорошего, Анатолий Евгеньевич! Летите и побеждайте. – Густые черные брови Павлова сошлись на переносице, укоряя меня во всех прегрешениях сразу.
– Я, собственно, не просто попрощаться пришел.
– А зачем же?
– Хочу предупредить, что в Токио мы с Фишером договорились встретиться в следующий раз в Испании. Он должен прилететь туда для продолжения переговоров.
Полагаю, что любой режиссер-постановщик гоголевского «Ревизора» счел бы напряжение, повисшее в кабинете, тем самым непередаваемым ощущением, которое должно было воцаряться на сцене всякий раз после звучания фразы о прибывающем ревизоре. Министр побелел, я не мог не узреть за его молчанием крайне негативное отношение к моим намерениям и был готов к тому, что Павлов потребует отдать паспорт и убраться с глаз долой. Но выдержка, внутренняя сила и готовность отвечать за принятые решения у этого человека никогда не страдали. Он лишь вздохнул и развел руками:
– Ну что с вами делать? Встречайтесь! Обещайте только, что ничего подписывать не будете.
– Разумеется, нет.
Подписывать мне никто и ничего не предлагал, хотя с Бобби мы встретились и продолжили переговоры. Вернувшись из Испании, я снова появился на пороге у Павлова, но в моем портфеле уже лежала копия подписанного с Григоровичем трудового соглашения на «переводы». И как только Павлов откровенно сказал о том, что не понимает моего настойчивого желания играть матч с Фишером, хотя мы всегда легко находили точки соприкосновения и легко решали все возникающие противоречия, я тут же парировал, что не могу взять в толк, почему меня вдруг записали во враги народа, и предъявил бумагу Григоровича. Услышав о заказе КГБ на досье и о том, что инициатива исходила не откуда-нибудь, а непосредственно из Министерства спорта, Павлов, ничего не знавший об этих кознях, тут же начал разбираться в ситуации и потребовал у Никитина, который в телефонном разговоре начал отрицать свою причастность, письменных объяснений. Долго ждать не пришлось. Очень быстро на столе у министра оказалась записка следующего содержания:
