Хорошие отношения у меня сложились с тихоновцем, членом истинно-православной церкви Николаем Григорьевичем Скворцовым из Донецка, а также с его соратником — крупным мужчиной с телосложением молотобойца. Власти их, конечно, терзали всю жизнь — или срок в лагере, или непрерывные гонения на свободе. В вину им вменялось все: сказал, что не надо вступать в колхоз; сказал, что не надо брать паспорт и т. д. Всякое несогласие считалось преступлением, никакие правозащитники, никакие зарубежные радиостанции их приговорами не интересовались, и красные судьи вписывали им в приговор любую чушь. Представьте: получить 25 или 15 лет за высказывания типа: "Не надо ходить на выборы"…
6 марта 1966 года в нашу зону прибыл только что осужденный (за ходом процесса мы следили по газетам) писатель Андрей Донатович Синявский. У него была большая рыжеватая борода, но на эту бороду чекисты не покушались: она была в паспорте, задокументирована. Мы сразу познакомились, я ввел его в курс лагерной жизни, но сразу спросил: "Про вас писали, что вы возвели хулу на Россию. Это правда?" Синявский отрекся: "Газеты клевещут. Ничего подобного я не высказывал!" Где-то близко к его появлению в зону прибыли члены ленинградской подпольной организации "Колокол" — Сергей Хахаев, Мошков, Валерий Ронкин. Они были в принципе марксистами, но придумали новую социально-экономическую формацию — этатистскую, государственно-бюрократическую. Верующими не были и, по-моему, с такими же взглядами и освободились. Когда привезли старого политкаторжанина Валентина Петровича Соколова, то как-то незаметно сложилась небольшая группа: Соколов, Синявский, я и один блатной, который, собственно, и угощал нас чаем. После работы и после ужина, т. е. где-то в шесть, полседьмого вечера мы устраивались на траве, пили чай, трекали (разговаривали) что-то около часу и потом разбегались: я — к своим книгам, Соколов — к стихам, а Синявский (как теперь мы знаем из его биографии) писал в это время опус о Пушкине. Он в принципе не скрывал от нас, что как литературовед изучает Пушкина. Но, конечно, ни мне, ни Соколову и в голову не могло придти, что наш компаньон по чаю полощет национальную гордость России. Синявский, конечно, был не так прост. Например, мы с ним сошлись в отрицательной оценке так называемого Возрождения, пресловутого сатанинского Ренессанса ХIV-го, ХV-го, XVI вв., с которого началась активная дехристианизация Европы. С другой стороны, в нем было много злости к тузам официальной советской культуры. И эта злость нередко доминировала. Однажды заспорили о подлинности "Слова о полку Игореве". Как раз в это время был очередной всплеск полемики на эту тему. Я сказал: "Если окажется, что это произведение действительно было написано не в XII веке, а в ХVIII-м, то мне будет горько потерять шедевр древнерусской литературы". Синявский ответил: "Зато утрем нос советским литературным вельможам!" Как-то случился спор по еврейскому вопросу. Зачинщиком был Соколов, демократ по убеждениям, имевший немало друзей среди лагерных евреев. Я молчал. Валентин Петрович всячески подначивал Синявского, нападая на чрезмерно большую роль этой нации в большевистской революции и репрессиях ВЧК. Синявский возражал, потом аргументы иссякли, и он почти заплакал: "Прошу вас, никогда, никогда при мне не ругайте евреев!.." Больше, правда, Соколов не теребил эту тему. За чаепитием Синявский порой читал нам целые лекции по русскому "серебряному веку": символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы — какая свобода, какая палитра взглядов, мнений, вкусов была в благословенное царствование Царя-Мученика Николая П.
